Священная Римская империя
Бавария
Тассинг
Апрель, 1518

Этой ночью Андреасу Малеру снился странный сон – и уже ни в первый раз.

Зрел себя художник в тронном зале величественного замка, пребывающего в сердце ирреального Идеального города, где восседал на престоле Пресвитер Иоанн. И сейчас владыка сей наряду с вечно сопутствующими ему приближенными – мудрым Сократом, добродетельной и сострадательной Беатриче, грубым и злым на язык святым Гробианом – внимали речам Андреаса, повествовавшего августейшим персонам о том, как прошел его день.

«И аббат говорит мне», - вещал Андреас, - «мол, ‘Сведи свое общение с братом Пьеро к минимуму’». «Но брат Пьеро – истинный источник мудрости и вдохновения для тебя», - прошелестела Беатриче, на что Сократ не преминул заметить: «Так-то оно так, однако Устав бытия христиан требует, чтобы святые братья не тратили время на пустую болтовню».

Андреас задумчиво покивал, понимая, о чем говорит философ. Еще в VI столетии святым Бенедиктом Нурсийским был написан Устав – книга правил и наставлений для монахов, определяющая их бытие. Конечно же, аббат будет требовать неукоснительного их соблюдения... «О, Иисус, ну что за дурость!» - как всегда, Гробиан в выражениях не стеснялся. – «Радуйся тому, что застрял ты здесь всего на несколько месяцев, Андреас».

«И что же ты ответил аббату, Андреас?» - осведомился Пресвитер Иоанн, и отвечал Андреас: «Я извинился и пообещал, что ненужные беседы не стану вести впредь». «Ваши беседы несут просвещение, но ты многое можешь почерпнуть и из собственных трудов», - одобрительно кивнул Сократ, однако Беатриче не согласилась с ним, молвив: «Но брат Пьеро помогает Андреасу понять его труды. Его опыт неоценим для юного художника». «Почему глупому аббату должно быть до этого дело?» - стоял на своем Гробиан. – «Его интересуют лишь деньги, которые он может выжать из парнишки».

«Ты должен продолжать, несмотря на раздражение аббата», - заключил Пресвитер Иоанн. – «Вскоре ты завершишь и заказ аббата, и собственный шедевр. А затем завернешься в Нюрнберг, где женишься и станешь мастером». Андреас очень надеялся, что произойдет это как можно скорее: Нюрнберг был городом весьма прогрессивным, центром торговли и искусств – в том числе и книгопечатания! Поистине, жемчужина Священной Римской империи!

Однако вечные спорщики, поселившиеся в его подсознании, умолкать никак не желали. Мол, придумал тоже: жениться на незнакомке!.. Андреас и сам сомневался в необходимости сего, ибо лик нареченной видел лишь на присланной ему братом миниатюре.

«Уже поздно», - проникновенно изрек Пресвитер Иоанн. – «Колесо времени никогда не прекращает вращаться, Андреас. Боюсь, тебе пора».

Владыка просил Гробиана проводить Андреаса домой... и в следующее мгновение оказался тот на борту корабля дураков, в открытом море. Шуты, наводнившие палубу, устроили настоящую какофонию; они дрались, дурачились, пытались играть на музыкальных инструментах, а святой Гробиан, забравшись на мачту, просил Андреаса не обращать внимания на идиотов – это же шуты, что с них взять?

«Старик Иоанн хочет, чтобы ты терпел заскоки аббата, но раз уж я везу тебя домой, последнее слово за мной», - авторитетно заявил Гробиан. – «Не дай ему выжать из тебя все соки, парень». «Не дам!» - приосанился Андреас. – «Аббат не смеет мной помыкать».

Безумное плавание продолжалось...

...вплоть до рассвета, когда разбудила Андреаса малышка Урсула, дочь хозяев, прокравшаяся в его опочивальню и пощекотавшая прутиком ногу. Зевнув, юноша выбрался из постели; вот и настал новый день, новые страницы манускрипта для аббата ждут его пера. Этот день будет таким же, как и вчерашний, и вообще все предыдущие. Покинув подворье Гертнеров, Андреас отправится к городской окраине, поднимется в аббатство и приступит к работе в скриптории.

Одевшись, Андреас спустился по лестнице вниз, в общую комнату. Клара Гертнерин – вторая жена хозяина и мать Урсулы – и ее падчерица Ева уже были на ногах, готовили завтрак. Клара пожелала юноше доброго утра, протянула сверток с едой в дорогу – сыр, миндаль и ржаной хлеб. «Отто просил передать, что хочет отобедать с вами в аббатстве», - сообщила она. – «Он заходил на рассвете».

Смутившись, Клара собралась с духом, молвила: «Мастер Андреас, простите за беспокойство, но могу ли я... то есть, мы... Могу я попросить вас заплатить за следующий месяц уже сегодня?.. И... мы хотели бы повысить плату на два гроша. Простите, что беспокою вас этим, но мы задолжали налоги аббатству. Срок уже месяц как вышел. Петер все волосы на голове вырвал». Петер Гертнер – хозяин фермы – славился на всю округу своим вспыльчивым характером и откровенной неприязнью к аббатству в целом и Ленхардту Мюллеру в частности.

«Что ж, я...» - растерялся Андреас, не ожидавший подобной просьбы. – «Но позвольте, а почему налоги вдруг стали непосильными?» «Петер говорит, раньше налоги много лет оставались прежними, но с тех пор, как мы поженились, они растут как на дрожжах», - горестно вздохнула хозяйка. – «Раньше, если нам не хватало денег, мы могли рассчитаться частью урожая. Но в прошлом году аббат запретил такие расчеты. И теперь, если мельник не дает хорошую цену, мы не можем расплатиться. Я понимаю, что наши беды вас не касаются, а Петер слишком гордый, чтобы просить. Но, быть может, вы все-таки нас выручите?» «Конечно, заплачу», - улыбнулся Андреас. – «Мы ведь не можем допустить, чтобы Петер лишился остатков шевелюры».

«Ох, благослови вас Господь, Андреас!» - всплеснула руками Клара. – «Да поможет вам святой Лука... Кстати говоря, о святом Луке – как продвигается ваша работа? А то ведь уже два месяца прошло». «Большую часть времени мне приходится выполнять поручения аббата», - с сожалением признался юноша. – «Только в часы литургии приор Ференц позволяет мне потрудиться над моим шедевром. Требования его вполне справедливы, но дело идет медленно. Разумное требование, но очень уж ограничивает. Эта работа не для городского совета – она нужна, чтобы показывает ее будущим заказчикам. Ну и лично для меня. Ну а когда я закончу этот труд, вернусь в Нюрнберг, женюсь и открою собственную мастерскую».

«Нюрнберг, университет, а теперь вы еще и странствующий художник!» - с неподдельным уважением отметила хозяйка. – «Вас ждет прекрасная жизнь, мастер Андреас. Скорей бы увидеть ваш труд!» «Да, в моей жизни, пожалуй, и правда начинается новый этап после периода блужданий», - скромно подтвердил Андреас. «Боязно, наверное, все начинать сначала?» - спрашивала Клара, и юноша пожал плечами: «Да, но теперь я понял, что хочу заниматься именно этим. Не каждому дано самому выбрать для себя дело жизни». «В Тассинге – так и вовсе никому», - опечалилась хозяйка. – «Я мало что смыслю в искусстве, но видела, как вы делаете наброски в своей маленькой книжице. Я верю, что это будет настоящий шедевр!»

Пожелав постояльцу удачи в аббатстве, Клара выразила надежду, что увидятся они за ужином после вечерни, но Андреас покачал головой: «Сегодня не смогу, но благодарю. Меня уже позвал на ужин Клаус Друкер». «О, ничего», - Клара вернулась к стряпне. – «Пожалуйста, передай Друкерам наш привет».

Простившись с радушной хозяйкой и ее падчерицей, Андреас вышел на порог, постоял немного, наслаждаясь утренней прохладой. В сей ранний час местные уже давно на ногах – на ферме работа начинается с рассветом. Петер Гертнер уже трудился в поле, ожесточенно орудуя мотыгой, его старый папаша, кликали которого не иначе как «Хворым Петером», был тут же, во дворе, подле внука – Большого Йорга. Последний приходился сыном Петеру и его первой супруге, Кристине, ныне покойной, и, будучи не обделен силой и здоровьем, все время проводил на родительской ферме, помогая отцу и деду в ежедневных трудах.

Заметив художника, Хромой Петер махнул ему рукой, проворчал: «Богом проклятая погода. Город катится к чертям, не то, что раньше...» «Разве прежде все было иначе?» - улыбнулся Андреас, и старый ворчун и сквернослов возвестил: «Отличалось, как пиво от мочи! Тогда старый аббат не сильно препятствовал нашим традициям. Он не возражал, когда мы оставляли небольшие подношения Перхте, чтобы небо было чистым, а погода ясной. Матиас знал, что Христос никогда не покидал наши сердца, даже когда мы произносили имя Белой дамы».

Андреас знал, что церковь запретила почитать языческих богов, но Хворому Петеру этого не скажешь – сразу же бранью разразится. «Я всегда думал, что святой Маврикий защищает Тассинг», - заметил юноша, ведь, согласно бытующей в сих местах легенде, родившийся в Египте святой Маврикий был командующим римского легиона, принявшего христианство и погибшего за свою веру; десница святого Маврикия по сей день хранилась в святилище аббатства Кирсау. «Да и святая Сатия тоже», - отозвался старик. – «Но кто, по-твоему, защищал город до этих двоих? Святые были не первыми защитниками Тассинга. Мой отец знал это. Старик Ранниг Кемпер тоже знал». Хворый Петер помолчал, отдавая дань памяти покойному супругу Оттилии, изрек после желчно: «Этому ублюдку-аббату все это может не нравиться, но некоторые из нас блюдут традиции».

Приветствовал Андреас и Большого Йорга, присевшего на табурет чуть передохнуть. «Плуг наскочил на большой камень, и мне пришлось Бог знает сколько времени его вытаскивать», - пожаловался постояльцу здоровяк. – «Ты в аббатство идешь?» «Куда ж еще?» - вздохнул художник, и Йорг, согласно покивав, осведомился: «Чуешь, как приближается буря?» «По-моему, просто пахнет свежим горным воздухом», - озадачился Андреас, бросив взгляд на голубое безоблачное небо.

«Ты слишком много путешествуешь», - авторитетно заявил Йорг. – «А какие еще места ты повидал в своих странствиях?» «Я был в Италии», - отвечал ему Андреас. – «Какое-то время жил во Флоренции, а еще в Венеции и Милане». «Италия?» - пренебрежительно хмыкнул фермер. – «Неудивительно, что у тебя притупились чувства. Ты слишком долго там проторчал. Вот проведешь в наших горах достаточно времени и научишься различать запах надвигающейся бури». «И сколько времени на это понадобится?» - заинтересовался Андреас, и Йорг, призадумавшись, предположил: «Лет десять, пятнадцать?» «Вряд ли я здесь столько пробуду, Большой Йорг», - заверил здоровяка художник.

«А чем ты занимался в Италии все это время?» - продолжал спрашивать тот. – «Ну, кроме искусства». «В основном я читал да говорил о книгах», - молвил Андреас. – «Никак не мог от них оторваться. В Венеции работают удивительные печатники, а мастера Флоренции замечательно иллюстрируют рукописи. Каждая книга, которую они создают – настоящее сокровище». «Не знал, что для тебя так нужны книги», - озадаченно признался Йорг. – «Я видел Библию отца Томаса и пару других книг. Впрочем, мне-то самому чтение ни к чему».

Петер окликнул сына, и тот, схватив вилы, поспешил присоединиться к отцу в поле... Андреас же побрел по дороге через общинные земли на окраинах Тассинга в направлении аббатства Кирсау, примостившегося на отрогах города.

Миновал он кузню Эндриса Шмидта, перебросился с ковалем парой слов, пересек улицу, где Хедвиг Бауэрин и ее дочь Вероника отчаянно пытались заставить своего родича, Мартина Бауэра, загнать во двор радостно вырвавшуюся на волю через брешь в заборе отару овец – хитрющие твари того и гляди разбегутся! Мартин – известный лентяй и ротозей – что-то ворчал в ответ, но делом заняться на спешил; по мнению парня, куда более интересным, нежели опостылевшие овцы, зрелищем были двое верховых, остановившихся у соседнего подворья Штайнауэров. Один из них – дворянин, судя по виду, - о чем-то ожесточенно спорил с каменщиком, Линхартом Штайнауэром по прозвищу «Счастливчик». Последний был известен в округе огромной силой и взрывным норовом, но... чем же ему заезжий дворянин не угодил?..

Оставив позади фермерские подворья, Андреас достиг внешних пределов Тассинга. Парня приветствовал городской печатник, Клаус Друкер, владеющий печатной мастерской и ведущий активную торговлю с паломниками и другими путешественниками, странствующими по имперской дороге. Напомнив Андреасу, что ждет его на ужин вечером, заявил Клаус: «И ты обязательно должен взглянуть на мои гравюры для ‘Тиля Уленшпигеля’ на итальянском». «Я не знал, что отец Томас разрешил печатать книги на итальянском языке!» - удивился Андреас. «Да ладно тебе, Андреас, не такой уж он строгий», - усмехнулся печатник. – «Он просто пытается защитить людей он...»

«Ереси?» - подсказал Андреас, и Клаус пожал плечами: «А почему бы за этим не следить? В наше время порой такое публикуют, что даже у епископа голова кругом пойдет». Андреас еще раз заверил печатника в том, что придет на ужин, и тот просиял.

За домом Клауса высилась городская церковь Девы Марии – Царицы Лабиринта, и дорога от нее шла прямиком к аббатству Кирсау. У врат святой обители Андреаса окликнул настоятель церквушки, отец Томас Шпрехер, поинтересовался, как дела у молодого художника. «Все в порядке, святой отец, спасибо», - почтительно отвечал юноша. – «Я как раз следую в скрипторий, чтобы поработать». «Хорошо, хорошо...» - покивал Томас, произнес скорбно: «Андреас, я вас, кажется, не видел на утренней воскресной мессе. Вы же понимаете, как важно для спасения вашей души Святое Причастие?»

Андреас поспешил заверить докучливого священника, что в следующее воскресение службу он не пропустит. Томас, похоже, убежден не был, и собрался было вновь воззвать к совести юнца, когда заметил двух верховых, приближающихся к церкви. Священник же сразу узнал обоих, ибо были то барон Лоренц Ротфогель – благородный господин из окрестностей Вормса, и его слуга, Михлаус Хеберле.

Отец Томас приветствовал гостей, представил их Андреасу, и барон растянул губы в улыбке, молвив: «Рад встрече, отец Томас. Приятно, когда тебя так тепло вспоминают. Вот бы и ваши соседи были столь же гостеприимны». «Э... да», - выдавил священник, не очень понимая, что дворянин имеет в виду. – «Что привело вас в наш городок?» «Мы с женой возвращаемся из поездки в Венецию», - просветил его Лоренц. – «За несколько дней в Инсбруке я ужасно заскучал. У Инсбрука есть определенное очарование альпийского города, но сейчас он буквально кишит дворянами, приехавшими на рейхстаг».

«Рейхстаг?!» - поразился отец Томас, не ожидавший услышать упоминание о сем августейшем собрании трех коллегий Священной Римской империи: князей-выборщиков, князей и герцогов, а также представителей имперских городов. «А сам император там был?» - спрашивал священник. – «Вы его видели?» «О, мельком, он как раз позировал для очаровательного портрета», - отозвался барон. – «Мне не хотелось тревожить ни императора, ни художника».

«И как вам Венеция, господин?» - встрял в разговор Андреас. – «Я жил там всего пару лет назад». «Любопытный город», - произнес Лоренц, обратив на юношу взор. – «Евреев, например, переселили в собственный квартал на севере. Венецианские художники продолжают творить удивительные шедевры. Например, Тициан – настоящее божество... В общем, моя жена захотела остаться в Инсбруке, а я уехал пораньше, чтобы заглянуть в Кирсау. Разумеется, я знаю, что отец Матиас умер вскоре после моего предыдущего визита».

Андреас печально вздохнул: почившего доброго отца Матиаса любили и уважали как монахи и монахини, так и жители Тассинга; пришедший на смену ему отец Гернот подобным похвастаться не мог. «Огромная потеря для аббатства и всех нас», - вторил помыслам художника отец Томас. «Так и есть», - согласился барон. – «Недавно я случайно наткнулся на копию Historia Tassiae, которую он читал во время моего последнего визита. Отец Матиас надеялся найти второй экземпляр и сверить содержание книги. Там можно найти удивительные подробности об истории Тассинга. Думаю, некоторые из них наделали бы шуму!» Последнюю фразу Лоренц произнес с усмешкой, и Томас, помрачнев, что-то пробормотал в ответ.

«Но мне пора», - заторопился барон. – «Обсудим прошлое Тассинга как-нибудь в другой раз. Недавно я заказал у отца Гернота рукопись и хочу посмотреть, как продвигается работа у монахов». «О, господин, если вы пришли взглянуть на рукопись, вам стоит поговорить с юным мастером Талером», - поспешил заявить священник, указывая на Андреаса. – «Андреас – художник-подмастерье из Нюрнберга. Он еще несколько месяцев будет работать в скриптории аббатства».

«Художник из Нюрнберга, который работает в скриптории при аббатстве?» - заинтересовался дворянин. – «В 1518 году? О, Андреас, я обязательно должен узнать, как так получилось». «Сочту за честь поговорить с вами, господин», - почтительно отозвался Андреас. «Вот и замечательно!» - просиял Лоренц. – «Вдали от больших городов редко можно встретить человека, разбирающегося в искусстве. Спасибо, что познакомили нас, отец Томас. Приходите сегодня на ужин в аббатство. Я приглашаю вас к столу настоятеля». «А... А аббат меня пригласил?» - растерялся отец Томас, и барон пренебрежительно махнул рукой: «Не беспокойтесь об этом, святой отец. Просто приходите после вечерни. Не выгонит же он нас, правда?»

Барон спешился, велел слуге отвести лошадей к гостевому дому при аббатстве. Сам же Лоренц предпочел пройтись вместе с новым знакомым по дороге, ведущей через луг к святой обители, и познакомиться со столь интересным индивидом поближе. Здесь издревле оставались обломки некоей каменной статуи, остались от которой ныне лишь ноги; кому посвящена она была прежде – неведомо...

«Стало быть, ты подмастерье из Нюрнберга», - обратился барон к спутнику. – «Прости мне эти слова, но, кажется, ты уже в том возрасте, чтобы быть мастером. Ты не женат?» «Нет, не женат», - отвечал Андреас. – «Просто я нашел свое призвание позже, чем отец и братья. Я много лет учился в университете в Эрфурте». «Эрфурт! Чудесно!» - восхитился Лоренц. – «Там ведь и Мартин Лютер учился. Тебе доводилось читать его труды? Великого ума человек. Он говорит о церкви то, что нужно было сказать еще много лет назад. Возможно, у него из-за этого будут неприятности, но он храбрый умный человек. Постой, ведь ты, возможно, даже встречал его! Ты видел его? Расскажи мне!» «О, нет», - покачал головой юноша. – «Он был там на несколько лет раньше меня».

Андреас помолчал, размышляя над идеями Мартина Лютера, критиковавшего торговлю индульгенциями для прощения грехов, которой занималась церковь по всей империи. «Его идеи завораживают», - признал художник, и барон согласно закивал: «Полностью согласен. Если у меня появится возможность, я просто обязан буду с ним встретиться. Интересно, слышали ли о нем братья из аббатства? Возможно, они даже читали его список из девяноста пяти тезисов против церкви. Отец Матиас был не против острых дебатов. Надеюсь, отец Гернот не разочарует меня в этом. Но хватит пока о Лютере. Расскажи о своей учебе».

«Простите, барон, вы случайно не учились в университете?» - осведомился Андреас. – «Похоже, вы весьма хорошо образованы». «Нет», - отвечал Лоренц. – «Но моя семья достаточно богата, чтобы обеспечить меня всеми книгами и преподавателями, о которых только может мечтать ребенок. Меня интересуют все доступные знания, от идей Аристотеля и Цицерона до Фичино и Эразма – и всех, кто был между ними и еще будет». Андреас покивал, не скрывая уважения к собеседнику; похоже, сей благородный муж начитан не хуже любого студента.

«По правде говоря, я просто рад поговорить с другим образованным человеком», - признался барон, не сбавляя шаг. Город остался позади, и сейчас двое шагали в направлении крепостных стен аббатства. «Скажи, ты получил докторскую степень?» - осведомился Лоренц. «Нет, не получил», - признался Андреас. – «У меня только степень магистра. Я начал работу над докторской диссертацией, но не закончил ее». «А что именно ты изучал?» - заинтересовался барон. «Медицину», - отвечал юноша. – «Новейшие и известнейшие труды итальянских ученых». «О, да!» - воскликнул Лоренц. – «Итальянцы в этой области совершают все новые и новые открытия. Просто невероятно. Кто знает, какие тайны человеческого тела мы сможем узнать в ближайшие десятилетия».

На лугу, который пересекали двое, встретилась им старуха Оттилия Кемперин. «Ты!» - выкрикнула она, направив на барона обвиняющий перст. – «Будь у меня хоть капля веры, я бы молилась, чтобы больше тебя здесь не увидеть! Будь ты проклят, Лоренц Ротфогель! Ты слишком дешево отделаешься, даже если псы Перхты порвут тебя на куски!»

Старуха сплюнула, зашагала прочь, и Андреас проводил ее изумленным взглядом. Сперва Счастливчик позволил себе орать на дворянина, теперь Оттилия... Что же натворил барон, если простолюдины в сей глубинке позволяют себе так открыто высказывать отношение к нему?!

Лоренц сделал вид, как будто ничего не произошло, хоть и стоило это ему немалых сил. «А что насчет того времени, когда ты только начал учиться в университете?» - вновь обратился он к художнику. – «Каждый студент должен изучать тривиум и квадривиум, верно? У тебя был любимый предмет?» «Логика, геометрия и арифметика», - перечислил Андреас дисциплины, которым отдавал предпочтение. «Интересный выбор для художника», - протянул барон. – «Твое обучение основывалось на ‘Органоне’ Аристотеля?» «Да, мы использовали ‘Органон’ для изучения логики, а ‘Начала’ Евклида – для геометрии», - подтвердил Андреас. – «Но за прошедшие столетия появились новые прекрасные труды по логике. Пьер Абеляр заложил основу схоластической философии и определил главенство работ Аристотеля. Англичанин Уильям Оккам подарил нам Summa Logicae, противопоставив номинализм платоновскому реализму. И, конечно же, Фома Аквинский, который показал нам, как использовать веру и разум в поисках истины».

«И все они, разумеется, были монахами», - заключил барон. – «Они проделали большую работу, чтобы Аристотель мог вписаться в церковное видение истины». «Разве это неправильно?» - озадачился Андреас. «Я сомневаюсь, что этим великим людям нужно было выкручивать логику так, чтобы она подошла под то, что насаждает церковь», - заявил Лоренц, который, похоже, был о церковниках и учениях их не самого высокого мнения. – «А что еще? В каких еще науках ты преуспел?» «Мне нравились естественные науки, господин», - отвечал ему художник. – «Я любил изучать небо над головой и окружающую нас дикую природу. Главным образом, я уделял внимание астрономии».

«Как удивительно, что мы столь многое узнали от арабов и от греков», - подхватил Лоренц, и Андреас не преминул заметить: «Да, но мы и сейчас продолжаем изучать небесные сферы. Опыт наших предков-язычников, которые стремились найти свое место в мире, теперь помогает и нам постичь божественный промысел. Быть может, прозвучит глупо, но я много времени провел в безлюдной глуши, изучая растения и животных». «Правда?» - удивился Лоренц. – «Неужто в библиотеках Эрфурта недостаточно гербариев, чтобы удовлетворить твое любопытство?» «Не хочу очернять наших августейших греческих и римских авторов, но трактат ‘О лекарственных веществах’ был написан еще до пришествия Христа», - отвечал ему Андреас. – «Ведь о растениях, насекомых и животных можно узнать гораздо больше, наблюдая за ними в естественной среде. А кроме того, мне просто нравится дикая природа». «Я не разделяю твоего академического интереса к природе, но признаю, что порой приятно в одиночестве прогуляться по лесу», - молвил барон.

Двое приближались к аббатству, и обратился Андреас к спутнику: «А как вы познакомились с отцом Матиасом? Как вообще узнали про Кирсау?» «Моя семья покровительствовала Кирсау на протяжении многих поколений», - произнес Лоренц. – «Несколько лет назад я узнал, что в Кирсау до сих пор есть прекрасная библиотека и опытные ремесленники. Сейчас созданием рукописей в основном занимаются профессиональные художники, поэтому я был удивлен, когда узнал, что здесь есть действующий скрипторий».

«Художники, которые остались здесь, довольно талантливы, хоть и немного старомодны», - отвечал Андреас. «Кирсау более чем старомоден!» - подхватил дворянин. – «Некоторые мои друзья считают, что я обезумел, раз решил заказать рукопись из аббатства в такое время. Но, поскольку моя семья покровительствует Кирсау уже много лет, было бы неправильно отвернуться от него сейчас, пока здесь еще есть талантливые люди. Год назад я заказал у отца Гернота рукопись . Решил заглянуть сюда и проверить, как идет работа... Постой, а не ты ли работаешь над моим молитвенником с двадцатью иллюстрациями?» «Я знаю, о чем вы, но нет, не я», - заверил собеседника юноша. – «Рукопись иллюстрирует мой хороший знакомый – почтенный брат Пьеро. Он невероятно талантливо использует цвета». «Что ж, тогда я очень хочу посмотреть на его работу», - улыбнулся Лоренц.

У каменных ступеней, ведущих к вратам аббатства, их дожидался Михлаус. Барон приказал слуге заняться лошадьми и багажом, сам же он наряду с Андреасом проследовал во внутренний двор аббатства. Приоресса – мать Сесиля – бросила на дворянина короткий, но весьма красноречивый взгляд, и, не сказав ни слова, устремилась прочь вместе с сопровождавшими ее монахинями.

«В бенедиктинских аббатствах редко живут как монахи, так и монахини, пусть даже порознь», - отмети Лоренц, провожая мать Сесилию взглядом. – «Церковь закрыла большинство из них много лет назад. Все же Кирсау во многих смыслах находится вне времени». «Вы знаете мать Сесилию?» - не удержался Андреас, и барон коротко отвечал: «Да, мы знакомы. Большего я сказать не могу».

К барону приблизился отец Гернот - аббат Кирсау, переведенный в сии пределы из Мюнхена. Последний рассыпался в любезностях, на что Лоренц нетерпеливо заявил, что хотел бы увидеть рукопись как можно скорее – но перед этим не прочь был бы перекусить. Дворянин направился прямиком на кухню, и Гернот, с трудом сдерживая раздражение, велел Андреасу немедленно приступать к работе в скриптории. Похоже, неожиданное прибытие барона повергло аббата в замешательство, и художник мог только гадать, чем оно вызвано...

Провожая взглядом удаляющегося аббата, сознавал Андреас: наверное, неразумно просить у того аванс за свою работу. Но... он ведь обещал выплатить налог за Гертнеров, стало быть, гроши надо как-то достать... Возможно, он сумеет убедить славного брата Матье заплатить пораньше...

...Пройдя по коридорам аббатства, Андреас проследовал в скрипторий; тишину нарушал лишь скрипт гусиных перьев в руках трех монахов, здесь работающих. Старый брат Пьеро из Вероны оторвался от манускрипта, радушно приветствовал Андреаса, а брат Эдок из Сент-Айвен – старший писец скриптория Кирсау - не преминул пожаловаться: «Не нравится мне эта погода. У меня кости болят. Значит, скоро будет буря». «Большой Йорг Гертнер говорит, если пожить здесь десять-пятнадцать лет, будешь узнавать, что буря приближается, по запаху», - припомнил Андреас, и брат Ги из Дижона, известный своими подлостью, двуличием и подхалимажем, не преминул съязвить: «Брат Эдок прожил здесь так долго, что мы всегда узнае/м, что он приближается, по запаху».

Брат Эдок нахмурился, обернулся к молодому монаху, молвив: «Брат Ги, вспомни о судьбе юношей, которые насмехались над пророком Елисеем, который направлялся в Вефиль». «Вы сравниваете себя с пророком, брат Эдок?» - тут же осведомился Ги, и пояснил Эдок: «Я сравниваю тебя с дерзким юношей, которого Господь, в своей непостижимой мудрости, может и покарать!»

«Ну, кажется, у всех хорошее настроение», - быстро произнес Андреас, надеясь разрядить обстановку. – «Полагаю, это означает, что сегодня приор Ференц занят». «Он приходил, но потом услышал, что приехал Лоренц Ротфогель, и убежал», - просветил художника острый на язык Ги. – «Ференц так отчаянно пытается впечатлить аббата и таких, как Ротфогель. Выглядит жалко». «Сначала ты любезничаешь с отцом аббатом и приором, а потом злословишь у них за спиной», - попенял монаху брат Эдок. – «Это постыдно».

Ги открыл было рот, чтобы ответить, но Пьеро воскликнул, всплеснув руками: «О, нет! Барон Ротфогель. Его рукопись! Я только сейчас понял, что он захочет увидеть рукопись. Как глупо с моей стороны. Конечно, вот почему он приехал». «Возможно, будь вы моложе и расторопнее, вы бы меньше беспокоились о визитах заказчиков», - не удержался Ги, и Андреас обратился к монахам, поинтересовавшись: «И в чем проблема? Барон – всего лишь заказчик. Пусть подождет, как любой на его месте». «Барон Ротфогель – особый случай, Андреас», - пояснил юноше брат Эдок. – «У него есть влиятельные друзья, в том числе князь-епископ Фрайзинга».

Андреас понимающе кивнул, принимая аргумент. Помянутый Эдоком князь-епископ выступал религиозным и светским правителем разрозненных территорий в Священной Римской империи, включая земли, на которых были расположены Тассинг и аббатство Кирсау. «Кирсау и так уже... в немилости», - продолжал Эдок. – «Отец настоятель не хочет привлекать еще больше внимания».

Поскольку приор Ференц в скриптории покамест отсутствовал, Андреас решил поработать над своим шедевром. Юноша подошел к дверям библиотеки, и, когда открылось в ней окошко, попросил у монахини Здены рукопись Индермауэров, часослов – сиречь, церковную книгу, коя содержала в себе все молитвы суточного богослужебного круга в дополнение к другим религиозным текстам.

Недалекая и ленивая Здена закатывала глаза, не желая идти в хранилище за книгой, но Андреас продолжал настаивать. Наконец, Здена позвала сестру Иллюминату, и та передала юноше часослов. Андреас занял свое рабочее место, вознамерился приступить к рисунку, над которым работал, копируя иллюстрацию из рукописи. Замер, задумчиво глядя на изображение – осенний лес, крестьяне, свиньи... Казалось бы, его шедевр отражает идею, в него заложенную, и все же...

Брат Пьеро подошел к молодому художнику, оценивающе воззрился на шедевр того, заключил: «Прекрасная композиция. Она хорошо передает радость крестьян. Контраст цветов также весьма хорош. Сама палитра богата и красива, но не отвлекает внимания от картины». «Я чувствую, что что-то не так, но не знаю, что именно», - признался Андреас. «Это отличная трактовка чужой работы», - заверил его Пьеро. – «Ведь твой шедевр – почти точная копия иллюстрации из рукописи Индермауэров».

«И что в этом плохого?» - озадачился художник. – «Разве я не улучшил ее?» «Да, она выглядит красивее», - признал мудрый монах. – «Но кажется, ты не задумывался, что именно олицетворяет эта картина». «Это... ноябрь», - растерянно произнес Андреас, не понимая, к чему ведет брат Пьеро. – «В ноябре свиней приводят в лес, чтобы те полакомились желудями перед тем, как их зарежут».

«Андреас, местным крестьянам больше нельзя собирать желуди в лесу», - вздохнул Пьеро. – «Многие лорды и аббаты империи запретили это делать, даже отец Гернот». «И что это меняет?» - Андреас все никак не мог уловить мысль собеседника. – «Ноябрь изображают именно так». «Но выглядит он не так», - произнес монах. – «Искусство – это иллюзия, выдумки, доведенные до совершенства. Однако именно они озаряют путь к истине».

«Мне важнее, чтобы работа понравилась клиентам», - возразил Андреас. – «Они не будут платить мне за правду». «Да, но с Божьей помощью этот часослов переживет всех нас», - развивал мыслью свою Пьеро. – «Что он расскажет будущим поколениям, через сотни лет? Кто-то будет смотреть на эти линии и цвета в поисках глубинного смысла. Что он обнаружит?..» Андреас молчал, обдумывая услышанное, и Пьеро улыбнулся: «Но не стоит меня слушать. Я всего лишь старый монах. Скриптории при монастырях утрачивают свое значение. По сути, эта комната – уголок вне времени».

«Вот это огорчает?» - поинтересовался Андреас, и Пьеро утвердительно кивнул: «Признаюсь, мне нравятся старые рукописи и манускрипты. Но уже в юности я знал, что их время уходит. Создание книг и произведений искусства – больше не прерогатива монастырей. Так тому и быть. Все больше людей будет учиться писать, больше людей будет учиться читать, а значит, познает истину».

«Думаю, таким художникам, как вы и брат Эдок, всегда найдется место», - заверил Андреас старого монаха, и, заметив, как недовольно нахмурился Ги, поспешил добавить: «...и таким, как брат Ги». «Спасибо за добрые слова, Андреас, но не переживай обо мне», - улыбнулся Пьеро. – «Я прожил долгую жизнь и счастлив, что служил Господу. Когда Он призовет меня, я приду».

Раздался далекий колокольный звон, и трое монахов, прекратив труды, устремились к выходу из скриптория. В оное забежал приор, и, даже не заметив Андреаса, метнулся к своему рабочему месту, сделал некую пометку в книге, после чего поспешил покинуть помещение, хлопнув напоследок дверью

В двери, ведущей в библиотеку, открылось оконце, послышался голос сестры Иллюминаты: «Что здесь происходит? Что это был за шум?» «Вошел приор Ференц, сделал запись в одной из книг, захлопнул ее и ушел», - просветил Андреас монахиню. – «Он так торопился, что, думаю, даже не заметил меня». «Захлопнул книгу?» - возмутилась Иллюмината. – «Приор Ференц должен знать, что так делать не следует. Некоторые рукописи легко повредить». «Полностью согласен», - поддержал сестру художник. – «Я бы сказал, со всеми книгами следует обращаться очень осторожно». «Многие из них таят в себе драгоценную мудрость, способную даже непросвещенных приблизить к Господу», - сестра Иллюмината обрадовалась обретению понимающего собеседника. – «Их нужно защищать, заботиться о них. Вот почему книги нельзя выносить из библиотеки, если они не нужны для Lectio Divina или работы в скриптории».

«А что за суета вокруг Лоренца Ротфогеля?» - сменил тему Андреас. – «Почему приор Ференц так нервничает?» «Лоренц?» - хмыкнула монахиня, разглядывая художника через окошко в двери. – «Не знала, что вы достаточно близко знакомы с ним, чтобы называть его по имени. Так или иначе, лично я с ним не общалась – в отличие от приора и отца настоятеля. Знаю только, что за прошедшие годы от приобрел некоторое количество наших самых ценных рукописей. И заплатил достаточно, чтобы помочь аббатству удержаться на плаву».

Иллюмината предложила Андреасу следующее: он вернет ей пропавшие из библиотеки книги, а она расскажет, что ей известно о бароне. Означенные книги находились в скриптории, и тот факт, что монахи заимствуют сии бесценные труды, а потом забывают вернуть, донельзя возмущал смотрительницу библиотеки. Однако женщинам строго-настрого запрещалась ступить в скрипторий, посему и вынуждена была Иллюмината заручиться помощью Андреаса.

Первым делом монахиня просила художника вернуть ей два тома «Энеиды», которые брал для работы брат Пьеро. «Они изрядно потрепаны», - отметил Андреас, передавая Иллюминате два фолианта в красноватых обложках. – «Надеюсь, вы не будете возмущаться по этому поводу». «Эти тома были старыми еще тогда, когда Пьеро начал их переписывать», - заверила юношу монахиня. – «Это было три года назад. ‘Энеида’ не относится к числу моих любимых историй, но понимаю, почему она так нравится Пьеро. Эней выбрал долг перед богами вместо своей возлюбленной Дидоны».

«Думаете, Пьеро привлекает чувство долга Энея?» - осведомился Андреас, и отвечала Иллюмината: «Все мы здесь обладаем призванием. Брат Пьеро относится к своему весьма серьезно». «Да и вы к своему серьезно относитесь», - заметил художник. «Андреас, я свое призвание не выбирала», - поджала губы монахиня. – «У женщин выбора обычно нет». «Все так, но из этого не следует, что женщины не могут гордиться своим призванием», - развивал мысль Андреас. – «В ‘Книге о граде женском’ Кристина Пизанская встала на защиту женщин всех сословий, показав их важность для общества». «И это прекрасно, но даже если мы делаем все, что от нас требуют, нам изображают сосудами греха», - сокрушалась Иллюмината. - «Искусительницы и соблазнительницы просто в силу пола, даже если конфликт начинают мужчины. Даже в аббатстве мы должны ходить парами, чтобы не искушать братьев. Или кого-то еще. Так и на этих страницах Вергилий изображает Дидону соблазнительницей Энея, хотя в его объятия ее привели боги. Как и Дидона, мы, обычные женщины, просто служим для построения сюжета в рассказах о мужчинах. Нам никогда не стать героинями собственных историй. Ни одна женщина, будь она императрицей или монахиней, не свободна от этого. Таково наше бремя». «Кажется, я понял, почему вы не любите ‘Энеиду’», - пробормотал Андреас. «Это прекрасное поэтическое произведение – для мужчин», - заключила Иллюмината.

Следующим томом, испросила который монахиня, был рыцарский роман «Гверино по прозвищу Горемыка», написанный Андреа да Барберино в начале XV века. Главный персонаж сего произведения был родом из бедной семьи, но пережил он героические приключения и узнал в итоге о своем знатном происхождении.

Книгу читал брат Эбок, и Андреас, забрав книгу со стола монаха, передал ее Иллюминате, молвив: «Красота этой книги создает неверное впечатление о ее содержании, отличающемся нелепостью. Странно, что аббатству принадлежит такой том». «Не принадлежит», - заверила его Иллюмината. – «Это книга Амадея Руско из Лугано. Ценное издание родом из Венеции. Он одолжил книгу нам лет пять назад. После она была ‘утеряна’, и аббату пришло три письма об этом». «Братья получили от нее большое удовольствие», - усмехнулся Андреас, и монахиня недовольно нахмурилась: «Монахам-бенедиктинцам такое читать не подобает. Ребенка продают пиратам, он растет слугой, а затем предается приключениям, влюбляет в себя принцесс и сражается на турнирах».

«Вы забыли самое интересное!» - воскликнул художник. – «В конце Гверино узнает, что он королевской крови, сын герцога! Он правит как король и умирает набожным отшельником. Что тут плохого?» «Бенедиктинцы должны мечтать о встрече с Господом нашим, а не о... похотливых приключениях!» - назидательно заявила Иллюмината. – «Я не вправе ругать кого-то за чтение историй, а особенно вас, Андреас. Тем не менее, мы должны быть осторожны. Фантазия ведет к искушению. Искушение стало причиной падения многих мужчин. И женщин». «Всякое бывает», - пожал плечами Андреас. – «Но такие книги... в них всегда фантазируют об одном и том же, так?» «О более легкой доле, чем была нам предопределена свыше», - уверенно заявила монахиня.

«И что в этом плохого?» - спрашивал художник. – «Почему крестьянин не может мечтать о том, чтобы стать королем?» «’Нет уже Иудия, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе’», - нараспев произнесла Иллюмината, на что Андреас не преминул возразить: «Может, мы и едины во Христе, но в этом мире мы не равны». «Беспокоиться надо не об этом мире, Андреас», - заключила Иллюмината, заверив художника, что желает поскорее вернуть Амадею Руско его собственность, не более.

Название последней книги, ею искомой, монахиня не назвала, но дала подробное описание. Андреас обнаружил том в темно-красной обложке на столе брата Ги; насколько помнил художник, монах всегда трепетно относился к этой книге – и было похоже, что даже скрывал ее. Книга была написана на французском, и, поскольку языком сим Андреас не владел, то поинтересовался у Иллюминаты – о чем это произведение?

Монахиня долго не желала говорить на эту тему, но художник настаивал, и отчеканила она: «Любопытство способно погубить вас, Андреас. Три французских епископа запретили книгу. Все копии следовало сжечь. На костре оказался и ее автор». «Что? Почему?» - поразился юноша. «Не знаю, Андреас», - отрезала Иллюмината. – «Я не вправе подвергать сомнению решение епископа, а трех – и подавно. И сразу скажу, нет, я ее не читала, но знаю, что в ней ведется разговор между Любовью и Разумом». «То есть книга опасна...» - протянул Андреас. – «И когда епископы вынесли вердикт?» «Двести лет назад», - произнесла монахиня.

«Тогда почему книга все еще здесь?!» - воскликнул Андреас. «Потому что отец Матиас любил книги», - неодобрительно произнесла Иллюмината. – «Все книги. Он не хотел, чтобы ее сожгли». «И был абсолютно прав!» - с жаром воскликнул Андреас. – «Даже книги сомнительного содержания уничтожать нельзя». «Святая церковь так не считает!» - монахиня начала гневаться. – «И следовать мы должны ее слову, а не вашим эмоциям!»

Андреас сдержал свое негодование, не желая продолжать бессмысленный спор. «Я не вправе подвергать сомнению решения предыдущего аббата, но, когда отец Гернот узнал, что у нас есть такая книга, он приказал уничтожить ее», - молвила Иллюмината. «Как отец Гернот вообще узнал об этой книге?» - поинтересовался художник. «Когда мать Сесилия выполняла обязанности библиотекаря, она внесла отметку в опись», - пояснила монахиня.

Вздохнув, Андреас передал сестре Иллюминате книгу, подлежащую уничтожению, и та дозволила юноше задать ей вопрос о бароне Ротфогеле – но лишь один, ибо спешила она по своим делам. «Барон упомянул, что нашел том Historia Tassiae», - припомнил Андреас. – «Сказал, в нем упоминается нечто скандальное. Он также отметил, что такой том есть и у отца Матиаса, и он хочет их сверить друг с другом. Вам известно что-нибудь об этой книге?» «Я слышала о ней, но не читала ее и почти ничего не знаю о том, что внутри», - отвечала Иллюмината. – «Тема в целом весьма обширна, но, насколько я понимаю, книга посвящена периоду, когда эти земли занимали римляне».

«И что же в ней так опечалило отца Матиаса?» - спрашивал юноша. «Не могу утверждать, что понимаю, как мыслил предыдущий аббат», - молвила монахиня. – «Я видела в нем доброжелательного и щедрого человека, иногда даже слишком. Не всегда хорошо, когда аббат становится для братьев другом, а не пастырем». «Могло ли что-то в книге привести отца Матиаса к кризису добродетели?» - допытывался Андреас, и отвечала Иллюмината: «Добродетель по-настоящему проявляет себя только в кризис. Без него добродетели – всего лишь бесплотные идеалы. Так что... возможно, ваше предположение недалеко от истины».

Раздался глухой звон колокола – шестой час. Стало быть, братья скоро соберутся к обеду в трапезной. Покинув скрипторий, Андреас отправился на поиски плотника Отто Циммермана, который – как он знал – работал в настоящее время здесь, в аббатстве. Отто и Эндрис дожидались Андреаса близ дома аббата, где работали по найму.

Трое расположились прямо на траве, и, развязав узелки со снедью, вознесли молитву Господу, после чего приступили к трапезе. «Какое у вас выдалось утро?» - обратился к приятелям Андреас, вкушая сыр с ржаным хлебом. «Недурное, благодарствую», - отозвался Эндрис. «А я колол чертовы бревна, чтобы заменить гнилую балку в доме аббата, и поранил руку», - пожаловался Отто. – «Не так уж сильно, просто меня раздражает, что аббат обдирает нас до нитки, а мы должны ему еще и прислуживать». «Ох, все не так уж и плохо», - отмахнулся кузнец. – «Мне от аббатства много хорошей работы достается. Отливка значков паломника – не совсем кузнечное дело, но спорить не буду».

«Слушай, я видел, как ты шел по лугу с этим бароном Ротфогелем чуть ли не за ручку», - обратился Отто к Андреасу. – «Это еще что такое?» «Он желает знать, как продвигается работа над заказом», - отвечал художник. – «Кажется, он дружил с отцом Матиасом?» «Так-то оно так, да только у отца Матиаса имелись некоторые опасения насчет барона», - просветил Андреаса плотник. – «Барон любит волочиться за девушками – а ведь женатый человек». «Отто, это лишь сплетни, да и не по-христиански распускать такие слухи», - укорил друга Эндрис. «А то, что он пару лет назад поколотил того фермера, старика Раннига, мир праху его – это тоже сплетни?» - не унимался Отто. «Не знаю, меня там не было», - покачал головой кузнец. – «Но если так все и было, то да, человек он нехороший».

Андреас был озадачен, молвил: «По пути сюда мы долго разговаривали, но об этом речи не шло». «А о чем вы тогда говорили?» - поинтересовался плотник. – «Ну, не в обиду будет сказано, но какие дела могут быть у дворянина с художником?» «О Мартине Лютере, моем обучении в университете и много о чем еще», - перечислил Андреас. – «Он весьма образован». «Ну, конечно», - фыркнул Отто. – «Когда не печешься о том, как бы добыть еды, появляется уйма времени на чтение». «Озлобленность и зависть – неподобающие чувства для христианской души, Отто», - попытался урезонить приятеля, кузнец, но тот всплеснул руками: «Это не зависть, Эндрис! То, что творит барон и что творится в аббатстве, не должно сходить им с рук. Не в обиду тебе, Андреас. Ничего не имею против книжек, которые вы делаете. Ну, то есть, сам-то я грамоте не обучен, но раз кто-то платит аббатству за книги – на здоровье». «Нет, я понимаю, почему люди недовольны властью аббата», - заверил друзей Эндрис. – «Он суровый правитель».

Отто кивком указал собеседникам в сторону гостевого дома, расположился в котором прибывший барон. За углом маячил Мартин Бауэр, пытаясь заглянуть в окно. «Настроение у этого малого всегда скверное, да и большего лентяя в Тассинге не сыщешь», - вынес свой вердикт плотник, не скрывая презрения к Мартину. – «Он даже молоток держать не умеет. Такой молодой, а уже с женой и ребенком, но он ради них и пальцем о палец не ударит. К тому же он клятый ворюга. И даже не начинай, Эндрис: это не пустые слухи. Глянь только: шатается у гостевого дома! Небось, приглядывает, что будет попроще стащить». «Признаю, он мне показался нерадивым малым», - согласился Андреас, и Отто закивал: «Я вообще сомневаюсь, что из него выйдет какой-нибудь толк».

Трое закончили трапезу; следовало возвращаться к работе – тем более, что небо сковали свинцовые тучи, зарядил мелкий дождь. Андреас простился с приятелями, вновь направился вверх по ступеням к зданию аббатства. У святилища святого Маврикия, пребывал в коем реликварий с рукой оного, заметил он брата Матье из Невшателя – швейцарского ризничего аббатства, ответственного за содержание ризницы и казны Кирсау. Помимо прочего, занимался Матье уходом и за святилищем, и обязанности свои исполнял весьма ревностно.

«Святилище всегда в прекрасном состоянии», - заверил Андреас ризничего. – «Оно вдохновляет меня на новые идеи». «Мученичество святого Маврикия вдохновляет всех нас», - протянул Матье. – «Вы ведь знакомы с жизнью святого Маврикия?» Андреас смущенно признался: нет, как-то не довелось.

«Я удивлен, что вы пренебрегли покровителем Тассинга», - в голосе брата Матье звучало неодобрение. – «Он родился в Египте. Все знают, что святой Маврикий принял мученическую смерть от рук римлян. Он спас христианский город от расправы, но его легион подвергли децимации». «Его легион?» - удивился художник. – «Намекаете, что он был римским солдатом?» «Да», - подтвердил Матье. – «Он был гражданином Рима и привел в Баварию легион, полностью состоящий из христиан. Когда он отказался убивать христиан, пусть и предателей Рима, император отдал приказ уничтожить его легион. Большинство из паломников, которые приезжают сюда, если что-то и знают о его жизни, то только это. Тем не менее Тассинг почитает святого Маврикия, потому что именно он обратил город в христианство и спас его от разрушения».

«Да, кто-то упоминал о том, что город был основан язычниками», - припомнил Андреас. «Да, в Тассинге есть еще те, кто придерживается языческих традиций», - признал Матье. – «Бог им судья. Легион святого Маврикия на этом перевале занесло снегом, и горожане-язычники не стали им помогать. Дочь старейшины города, Сатия, движимая духом, незаметно покинула город, чтобы обратиться. Она привела Маврикия к роднику. Он покрестил ее, и снег тут же растаял, обнажив всевозможные плоды. Маврикий и его легион сумели выжить благодаря этим чудесным дарам, город был обращен в христианство, а мятежники бежали в горы». «Что случилось с Сатией?» - полюбопытствовал художник. «Ее казнили за веру городские мятежники», - вздохнул ризничий. – «Теперь ее святилище защищает Тассинг от бед».

Отчаянно смущаясь, Андреас просил брата Матье об одолжении: авансом выдать ему плату за последнюю рукопись. Признался он, что деньги необходимы для оплаты комнаты у Гертнеров, которым – в свою очередь – нужно выплатить налог аббатству. Матье долго колебался, но все же согласился сделать для Андреаса исключения, и, пригласив художника проследовать в ризницу, отсчитал ему причитающуюся сумму.

Вернувшись в скрипторий, Андреас продолжил работу над шедевром. Приор Ференц – злой как черт и взвинченный до предела - мерил шагами помещение, то и дело останавливаясь, чтобы в очередной раз отчитать монахов за недостаточную скорость письма или же недостаточное – по его мнению – качество работ. Писцы уже привыкли к тяжелому нраву приора и ему не перечили, сознавая, что смысла в этом нет никакого.

«Пьеро...» - прошипел Ференц, остановившись за спиной старика и созерцая страницу, над которой работал иллюстратор. – «Поверить не могу! Барон Ротфогель приехал посмотреть, как продвигается работа, а это... Это все, что ты успел сделать?.. Ты должен был закончить давным-давно! Возраст настолько затмил твой разум, что ты не заметил, как сменились времена года?»

Андреаса поведение приора донельзя возмущало, и не сдержался он, заявив: «Прошу прощения, приор Ференц, но вы уже донесли свою мысль». Тот резко обернулся к художнику, отчеканил: «Андреас, спешу напомнить, что в скриптории распоряжаюсь я, а ты здесь – всего лишь гость». «Согласен, брат приор», - тут же поддакнул ему брат Ги, - «брат Пьеро работает слишком медленно. Это неприемлемо». «Брат Ги, ты невыносим!» - вспылил старик Эдок, возмущенный подлостью и подхалимажем собрата. – «Господи, даруй мне терпения вынести все это». «Прошу, успокойтесь», - воззвал к монахам брат Пьеро. – «Это мой труд, и я готов понести за него ответственность. Приор Ференц прав».

В скрипторий проследовал барон, сопровождаемый заметно нервничающим аббатом. Лоренц остановился за спиной Пьеро, разглядывал какое-то время работу старого монаха, а после, не скрывая недовольства, обратился к Ференцу: «Это же мой молитвенник, приор Ференц, так?» «Да, господин», - побледнел тот. – «Но я могу объяс...» «Нет-нет, не нужно оправдываться», - оборвал его Лоренц. – «Я проделал долгий путь и, честно говоря, ожидал большего. Работа будет окончена еще нескоро, а стиль... Стиль чрезмерно старомоден. Я, кажется, ясно выразил свои пожелания. Похоже, что в Кирсау злоупотребляют моей щедростью. Неужели в этой печальной истории мне отведена роль дурака?» «Конечно нет, господин», - залебезил отец Гернот. – «Никоим образом. Мы непременно все исправим. Непременно. Мы очень хотим вам угодить».

Барон приблизился к Андреасу, и, приветствовав его, обратился к аббату: «Отец Гернот, почему бы не поручить завершение иллюстраций Андреасу? У него определенно есть талант». «Господин, можно поручить работу брату Ги, если вас более всего беспокоит скор...» - начала аббат, но Лоренц покачал головой: «Нет-нет, я не про текст – с ним все хорошо. Речь об иллюстрациях. Я хочу, чтобы работу доделал Андреас». «Конечно», - вздохнул Гернот. – «Разумеется, если Андреас согласен».

«Если это облегчит жизнь брату Пьеро, я с удовольствием завершу этот труд», - заверил Андреас присутствующих, и барон, расплывшись в довольной улыбке, предложил аббату пригласить художника на сегодняшнюю вечерю. «Что ж... это было бы довольно необычно», - выдавил Гернот, обескураженный требованием барона, а тот добавил со значением: «Может, и необычно, но вот мой добрый друг князь-епископ вряд ли отказался бы принять за своим столом еще одного гостя. Как думаете?» «Я понимаю», - сдался аббат. – «Разумеется, вы правы. Сегодня Андреас может вечерять с нами».

Дождавшись, когда барон и аббат покинут скрипторий, приор в гневе обрушился на Андреаса. «Ты! Ты все это подстроил!» - лютовал он, дрожа от ярости. – «Ты наверняка запустил в барона свои когти, когда утром подстерег его в городе». «Почему вы на меня злитесь?» - опешил юноша. – «Я лишь пытаюсь помочь». «Брат приор, Андреас здесь ни при чем», - встал на защиту художника брат Пьеро. – «Это я виноват». «Этот точно!» - резко обернулся к старику Ференц. – «Ты опозорил меня, настоятеля и все аббатство!»

К спору присоединились Ги и Эдок, и замолчали монахи, лишь когда сестры Здена и Иллюмината попросили из-за двери их не шуметь. В скриптории вновь воцарилась тишина, однако напряжение продолжало витать в воздухе. Андреас чувствовал себя не в своей тарелке; Клаус будет недоволен, если он снова не придет на ужин, но с другой стороны – как он мог отказать барону?..

К вечеру монахи покинули скрипторий, и Андреас остался один. Любопытство взяло вверх, и заглянул он в книгу, которую приор оставил у себя на столе. То был труд «Оправдание астрологии» Альберта Великого, а, судя по сделанной на первой странице надписи, взят фолиант из библиотеки Университета Пяти Церквей – то, есть, Печского университета в Венгрии, родом откуда был Ференц. Полистав трактат, заметил Андреас заметки на полях, сделанные рукой приора, а на одной из страниц обнаружил он астрологические символы и соответствующие им греческие буквы. Художник недоуменно нахмурился: что это может означать?..

Припомнил он, что частенько видел в руках Ференца вольвелл, внешнее кольцо которого было помечено алхимическими символами. Поскольку монахи аббатства удалились на вечерю, дом приора должен пустовать, посему Андреас поспешил заглянуть в жилище Ференца. Означенный вольвелл пребывал на рабочем столе приора, и, сопоставив нанесенные на прибор символы стихий со знаками зодиака в шифре, художник расшифровал сделанную Ференцем в книге запись. «Здесь упокоен Герхард».

Насколько было известно Андреасу, брат Герхард упокоился с миром в прошлом году, и был похоронен на кладбище при аббатстве. Шифр Ференца указывал на его могилу, но что это может означать?..

Решив оставить вопрос сей до лучших времен, художник поспешил в лаваторий, дабы вымыть руки – негоже опаздывать на вечерю, на которую пригласили тебя сами барон да отец настоятель!.. В лаватории пребывал брат Пьеро, и Андреас искренне заверил старика: «Хотел бы я, чтобы на моем месте были вы, брат Пьеро. Вы этого заслуживаете. И мне жаль, что приор был так груб с вами. Это несправедливо. И унизительно». «О нет, нет, сын мой», - улыбнулся монах. – «Нет нужды беспокоиться обо мне. Нам всем иногда нужно смирение, чтобы не возгордиться. Нет, Андреас, мой гордость – это ты. Не могу сказать, что многому тебя научил, но я горжусь тем, что знаком с тобой и твоей работой. И когда ты покинешь Кирсау, твой друг Лоренц, барон Ротфогель, может помочь тебе с работой».

«В вашем стиле нет ничего плохого», - Андреас видел, что старик расстроен, хоть и пытался это скрыть. – «Он не ‘устарел’, даже если так считает какой-то дворянин». «Не беспокойся об этом», - молвил Пьеро. – «Время проходит, все меняется, настоящее сменяется будущим. Если ты верен себе и Богу, опасаться нечего».

Вымыв в лаватории руки, Андреас вслед за братом Пьеро поспешил в трапезную, занял место за столом подле барона, по левую руку от которого разместились отец Гернот, приор Ференц и отец Томас. Стоя за кафедрой, брат Матье нараспев читал Евангелие от Матфея: «...Тогда Иисус сказал ему в ответ: ‘Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах. И я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее’».

«Андреас, ты хорошо знаком с Евангелием от Матфея?» - с улыбкой обратился барон к художнику, и тот, поколебавшись кивнул. «И дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах», - продолжал читать брат Матье. – «Тогда Иисус запретил ученикам Своим, чтобы никому не сказывали, что Он есть Иисус Христос».

«’Что свяжешь на земле, то будет связано на небесах’», - протянул барон, обернулся к аббату: «Я вот что вспомнил, отец Гернот. Вы читали труды Мартина Лютера?» «Я...» - поперхнулся аббат. – «Не скажу, что мне...» «У него есть превосходные идеи по поводу устройства церкви», - заявил Лоренц. – «Гениальные я бы сказал».

В трапезной воцарилась гробовая тишина. Аббат побагровел от гнева, произнес сдавленным голосом: «Как вам еда, господин? Помню, в прошлый раз вам очень пришлись по вкусу наши перепела». «Перепела?» - возмутился дворянин. – «Господин, отец настоятель, вам не кажется, что идеи Лютера достойны обсуждения больше перепелов? Он говорит про будущее церкви – про реформы, которые раньше и вообразить было нельзя. Отец Томас, вы тоже считаете его идеи ценными?» «Господин... Не хочу вам обидеть, но это не так», - мягко возразил ему городской священник, однако барон не успокаивался, адресовал тот же вопрос брату Матье. Тот промолчал, а отец Гернот просил Лоренца не втягивать в этот разговор других братьев.

«Ладно, ладно», - проворчал барон, вновь обратился к художнику: «А что же Андреас? Наверняка человек, учившийся с Мартином Лютером в одном университете, может поделиться мнением о его трудах». Сознавая, что ставит его барон в очень непростое положение, Андрес все же решил промолчать – открытой дискуссии по столь щепетильной теме аббат ему никогда не простит.

«Довольно!» - рявкнул отец Гернот, резко поднявшись из-за стола. – «Господин Ротфогель, вы почтенный гость нашего аббатства, но мое терпение на исходе. Вы не будете обсуждать труды Лютера с Андреасом, Томасом, Матье и другими братьями. Ясно вам?» «Хорошо, отче», - примирительно протянул барон. – «Это же ваше аббатство. Но вы слишком обидчивы и боитесь перемен. Церковь ждут реформы – и не важно, о Лютере речь или о ком-то еще. Лучше бы вам с этим смириться».

«Что?!» - в бешенстве возопил аббат, испепеляя наглеца исполненным праведного гнева взглядом. – «Ни вы, ни Мартин Лютер не можете диктовать Священной Церкви свои условия! Это не просто оскорбление! Это богохульство! Возмутительно! Как вы смеете?!» «Ясно...» - тяжело вздохнул Лоренц. – «Кажется, я перешел грань дозволенного и испортил всем ужин. Прошу прощения. Несмотря на произошедшее недоразумение, я сполна оплачу работу над рукописью и пожертвую свою копию Historia Tassiae. Если вы не способны принять будущее, то, возможно, пора примириться с прошлым».

Поднявшись из-за стола, барон пожелал святым братьям доброй ночи, покинул трапезную. Поблагодарив Андреаса за то, что не позволил втянуть себя в столь опасный диспут, аббат просил художника уйти, ибо следовало ему с братьями поговорить без посторонних. Отец Томас тоже откланялся, ведь предстояло ему вернуться в родную церквушку.

Брат Пьеро проводил Андреаса к выходу из аббатства, молвил: «Не переживай по поводу отца Гернота и барона. К утру они наверняка успокоятся. Надеюсь, отец настоятель видит, что пусть барон и высказался не к месту, в глубине души он истинный христианин». «Что-то сомневаюсь», - отвечал художник. – «Брат Пьеро, а что вы думаете об идеях Мартина Лютера?» «Ха! Спросите тех, кто моложе и мудрее меня», - усмехнулся старик. – «Я, слава Богу, простой монах. Доброй ночи сын мой».

Дождь, начавшийся еще днем, к ночи лишь усилился. Покинув аббатство, Андреас устремился через луг к городку... когда, проходя мимо полуразрушенного акведука, возведенного еще во время расцвета империи, заметил промелькнувшую на нем тень. Художник замер, как вкопанный, потрясенный увиденным.

«Мастер Малер, все в порядке?» - окликнул юношу проходивший мимо фермер, Тильман Кройцер по прозвищу «Тиль», известный в округе своим увлечением римскими легендами о прошлом Тассинга. «Т-ты видел? В акведуке?» - выдавил Андреас. «Неупокоенная душа?» - уточнил Тиль. – «Люди уже не в первый раз видят неупокоенных в этих местах».

Пожелав художнику доброй ночи, фермер побрел к своему подворью, а Андреас, выбросив из головы навязчивые мысли о неупокоенных, продолжил путь к городу, на чем свет кляня проливной дождь, размытые дороги и вечерние сумерки.

Проходя мимо церкви Деми Марии, услыхал он истошный женский вопль, донесшийся из кельи: «А-а-а! Нет! Бледный конь! Бледный конь! Лежит на полу! Утреня! Утреня! Бледный конь... Смерть!»

Из врат церкви выскочил отец Томас, подбежал к окошку кельи, откуда доносились крики, заговорил: «Сестра... Сосредоточьтесь на моем голосе. Вы меня слышите? Слышите?» «Да...» - в окошке появилось лицо женщины в монашеских одеяниях. – «Да, отец. Я вас слышу. Я здесь? Я в настоящем?» «Да, вы с нами, в настоящем», - заверил ее священник, обернулся к Андреасу, потрясенному увиденным: «Простите, Андреас. Должно быть, она вас напугала».

«С ней все хорошо?» - выдавил художник, опасливо глядя на окошко, находилось за котором обиталище странной монахини. «Да, все хорошо», - заверил его отец Томас. – «Сестра Амалия – мистик, которой Бог дарует видения, когда на то его воля. Некоторые из этих видений способны вызвать ужас». «Давно она здесь живет?» - осведомился Андреас, и отвечал Томас: «Вот уже почти десять лет она ведет уединенную жизнь в кельях возле церкви. Если бы вы чаще приходили на мессу, то увидели бы, как я причащаю ее через окно в келье. Она затворница. Религиозная отшельница, которая настолько посвятила свою жизнь Богу, что закрылась в келье возле церкви. Для мира она мертва. Теперь ее жизнь – это молитвы и размышления о вере. Изредка ее посещают великие и ужасные видения».

«Она прежде жила в Тассинге или была монахиней в Кирсау?» - спрашивал Андреас. «Ни то, ни другое», - отвечал Томас. – «Она прибыла сюда после того, как сгорело бенедиктинское аббатство в Нижней Баварии. Я ее духовник и опекун. Многие затворницы неграмотны. Я записываю ее видения, чтобы помочь их разгадать». «Я думал, что все монахи и монахини и Кирсау умеют читать», - озадаченно произнес Андреас. – «Даже бедный брат Фолькберт».

Бросив взгляд на оконце кельи сестры Амалии, шепнул отец Томас художнику: «Она испытывает боль – как телесную, так и духовную. Душевную боль ей приносят откровения, которые иногда являются ей. Я стараюсь помогать сестре постичь их. А кривой хребет и больные суставы приносят ей телесные страдания. Мне неведомо лекарство от этого недуга: лишь молитвы Всевышнему». «Сестра Амалия сказала, что у нее было видение смерти», - произнес Андреас. – «Возможно, кому-то грозит опасность?» «О нет, не спешите с выводами», - отвечал ему Томас. – «Ее видения ниспосланы свыше, но их можно трактовать по-разному. Иногда на постижение ее откровений уходят годы. Некоторые так и остаются непонятыми, если такова воля Божья. И вс еже, за ужином случился неприятный спор. Возможно, его отголоски помрачили ее рассудок».

Священник простился с Андреасом, скрылся за церковными дверьми; художник же вернулся на ферму Гертнеров. Хозяева уже спали, и юноша, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице на отведенный ему второй этаж, и, забравшись в постель, погрузился в сон.

...Ночью дождь обратился в бурю, и утро облегчения не принесло. Ливень продолжался, и для жителей отрогов Тассинга стал он сущим кошмаром. Расположенные в низинах фермы затапливало; каменный загон для скотины у хижины Гертнеров подмыло, и несколько овец сбежало в образовавшуюся брешь. С самого рассвета Петер и Йорг трудились под дождем, восстанавливая кладку.

Перед тем, как отправиться на работу в аббатство, Андреас передал Кларе обещанную сумму, и женщина рассыпалась в благодарностях – теперь-то им удастся оплатить налог!

...Сгибаясь под проливным ливнем и старательно обходя огромные лужи, Андреас следовал через город, не забывая приветствовать жителей Тассинга, желая им доброго утра. Хотя... какое оно доброе, при таком-то потопе?..

Близ церкви отец Томас спорил со Счастливчиком. Указывая на грязные дождевые потоки, каменщик настаивал: нужно проверить фундамент здания, и как можно скорее – пока не подмыло его вовсе! «Понимаю, но, если здесь начать копать, мы потревожим тела, захороненные во дворе», - вздыхал отец Томас. «Святой отец, их в любом случае выкопают», - возражал Счастливчик. – «Нельзя это вечно откладывать! Фундамент треснет». «Понимаю», - кивал священник. – «Возможно, мы займемся этим позже, когда часть останков перенесут в склеп. Спасибо, Счастливчик». Пожав плечами, каменщик пошел своей дорогой.

Поднимаясь на холм к аббатству, юноша вновь повстречал фермера Тиля, гонящего на пастбище овец Бауэров. Осведомившись с улыбкой, не встречались ли боле Андреасу неупокоенные, Тиль кивнул в сторону старого акведука, молвив: «Видели когда-нибудь такую красоту? Думаю, в городах таких видов не найдешь».

Андреас вынужден был согласиться: старые имперские руины, испещрявшие окрестное высокогорье, действительно великолепны! «В Тассинге они повсюду», - продолжал фермер. – «Чудесное зрелище, эти руины. Я на все эти надписи внимания не обращаю – латынь-то не знаю – а вот вам стоит на них взглянуть. Только тогда не забудьте рассказать, совпадают ли они со старыми легендами, о которых я читал».

«Что за старые легенды?» - заинтересовался Андреас, и отвечал ему Тиль: «Ну-у, когда аббатом был отец Матиас, он позволял мне брать книги из библиотеки Кирсау. Я успел прочесть половину библиотеки, пока аббатом не сделали отца Гернота! Они с отцом Томасом строго следят, чтобы мы читали только правильные книги. Книги, мол, должны прославлять Господа, а не рассказывать о старых языческих традициях. А я все равно больше всего люблю истории о римлянах в Тассинге. В одной книге было про римского воина Гая Метелла, который победил... эм, ретов, кажется. Во время сильного снегопада варвары окружили его в нашей долине, и Марс послал рыцарю волка. Вместо того, чтобы убить зверя, Гай последовал за ним к волшебному источнику, вокруг которого росли фруктовые деревья. Так, после победы над варварами Гай Метелл основал Тассинг, чтобы почтить Марса. Вот так здесь город и появился».

«Очень похоже на историю о святом Маврикии, рассказанную братом Матье», - отметил Андреас. – «Римских богов в ней, правда, не было». «Я об этом раньше не задумывался», - озадачился фермер. – «Обоих снегопад загнал в долину, так? И обоих спас источник... Да, годы идут, а истории постоянно смешиваются. Может, это все и выдумки, но все-таки эта история мне по душе. Приятно чувствовать связь с нашими предками, даже если связывает нас только родная земля».

Андреас простился с Тилем, продолжил путь к аббатству, надеясь как можно скорее оказаться под крышей, ибо насквозь продрог под проливным дождем. Навстречу ему сломя голову несся Мартин; не удостоив художника и взглядом, плут пробежал мимо...

У гостевого дома близ стен аббатства Михлаус седлал лошадей; барона поблизости не наблюдалось. «Вы все еще собираетесь уехать, даже в такую погоду?» - обратился Андреас к слуге, и тот вздохнул: «С погодой не повезло, но жена барона, леди Саломея, прибудет сегодня. Мой господин намерен выезжать, как только она появится». «Как давно они женаты?» - поинтересовался Андреас. «Уже семь лет», - отвечал Михлаус. – «Она прекрасная женщина, настоящая леди».

Что до барона, то – по словам слуги – он вышел куда-то прогуляться. Андреасу это показалось донельзя странным – в такой-то ливень!..

«Кстати говоря!» - спохватился Михлаус. – «Сегодня утром вам не попался на дороге низкорослый угрюмый юноша в шляпе?» «Это точно Мартин Бауэр», - уверенно заявил Андреас. – «Когда я поднимался по лугу на холм, он пронесся мимо меня и явно куда-то торопился». «А, тогда бы это объяснило, куда пропали кольца моего господина», - вздохнул Михлаус. «Он их украл?» - поразился художник, и слуга утвердительно кивнул: «Одно золотое, одно серебряное, а также пригоршня гульденов и книга, которую барон собирался подарить аббатству». «Книга? Historia Tassiae?» - уточнил Андреас. «Насколько я знаю, да», - подтвердил Михлаус. – «Когда я начал собирать вещи барона, то обнаружил, что они пропали».

«Этот мальчишка известный вор», - поморщился Андреас. – «Не удивлюсь, если именно он и украл кольца». «Тогда это объясняет пропажу», - согласился Михлаус. – «К сожалению, возможностей украсть у него было предостаточно. Вчера я застал мальчишку в шляпе – видимо, как раз Мартина – когда он заглядывал к нам в окна. Можно было бы тогда его отчитать, но... он показался мне безобидным». «Жаль, что все так обернулось», - посочувствовал Андреас. – «Надеюсь, барон не слишком разозлится». «Мой господин – человек обеспеченный», - напомнил ему Михлаус. – «Пропажа колец и золота не будет его сильно тяготить. Хотя вот из-за книги он, наверное, расстроится. Ему так хотелось показать ее аббату».

Пожелав Михлаусу удачи, Андреас проследовал в здание аббатства, устремился к скрипторию, оставались в котором братья Эдок и Ги. Последний радовался тому, что в помещении сем тепло и сухо – в то время как иные мокнут под дождем. Злорадство Ги в отношении собратьев возмущало Эдока до глубины души, и двое опять затеяли перепалку.

Андреас приступил к работе над шедевром... и лишь сейчас заметил отсутствие в скриптории брата Пьеро. «Брат Пьеро недавно отправился поговорить с аббатом», - просветил художника Эдок.

А вскоре тишину разорвал настойчивый звон колокола. «Не может быть, что уже третий час», - недоуменно нахмурился Ги. Колокол продолжал звенеть, и монахи, предположив, что означает сие вызов их в зал капитула, поспешили покинуть помещение.

Андреас направился следом, ступил в зал капитула... и остолбенел, пораженный представшим ему зрелищем. Похоже, в зале собрались все монахи и монахини часовни, и взирали они на тело барона, остывающее в луже собственной крови; на коленях близ трупа стоял брат Пьеро, держа в руке окровавленный нож.

Брат Флориан склонился над телом, покачал головой, заключив: «Он мертв». Сестра Маргарита истошно закричала в ужасе, и мать Сесилия велела травнице, сестре Гертруде, увести Маргариту в сад – на свежий воздух.

«Хрони нас, Господи...» - в воцарившейся потрясенной тишине прозвучал глас отца Гернота, сквозили в котором нотки паники. – «Барон ведь дружит... дружил с князем-епископом Фрайзинга».

«Почему его так волнует князь-епископ?» - шепнул Андреас брату Ги, и молодой монах тихо отвечал: «Это аббатство во многом нетипично. И некоторых представителей церкви это оскорбляет. Мы достаточно далеко от Рима и Майнца, чтобы про нас все забыли, но... это может привлечь излишнее внимание».

«Флориан, как быстро вы можете избавиться от тебя?» - обратился отец Гернот к монаху – инфирмарию аббатства. «Отец настоятель, что вы говорите такое?» - опешил тот. «Почему ты меня спрашиваешь? Не теряй драгоценное время!» - похоже, аббат был близок к истерике. – «А вы хотите, чтобы солдаты князя-епископа пришли по наши души и вышвырнули из обители всех братьев и сестер?!»

В зале поднялся гомон, раздались причитания и воззвания к Господу. Мать Сесилия, сохранившая здравомыслие, призвала всех к спокойствию, обратилась к аббату: «Отец настоятель, слуга барона Ротфогеля уже готовится к отъезду. Через несколько часов к нам прибудет жена барона. Сейчас не время для опрометчивых решений». «Да... прошу меня простить», - выдавил отец Гернот, сумев взять себя в руки. – «Тогда что же нам делать?»

«Мы должны немедленно послать слугу барона ко двору князя-епископа во Фрайзинге», - заявила Сесилия. «Мать Сесилия, барон упоминал, что архидиакон князя-епископа отправился в Инсбрук на рейхстаг», - несмело напомнил ей брат Матье, и приоресса кивнула: «Еще лучше. Будем действовать быстро, чтобы никто не упрекнул нас в недобросовестности. Барон был видной фигурой, поэтому архидиакон начнет расследование незамедлительно. Нам же остается всецело ему содействовать и молиться о скорейшем разрешении проблемы».

Поблагодарив мать Сесилию за то, что сумела она сохранить холодную голову в подобной ситуации, отец Гернот велел брату Войславу заключить брата Пьеро под стражу в погребе, пока не прибудет человек князя-епископа. «Что?» - поразился Войслав, богемский пеларь монахов Кирсау. – «Брата Пьеро?! За что?!» «Это же абсурд!» - не сдержался и Андреас.

«Его поймали на месте преступления!» - отчеканил аббат. – «В крови и с ножом в руке!» «Отец вы действительно верите, будто брат Пьеро способен на такой гнусный поступок?» - осведомился Флориан, всецело разделяя мнение Андреаса. «Да!» - стоял на своем Гернот. – «В гневе способностей ему не занимать».

«Я не держал зла на барона, отец настоятель», - заверил аббата Пьеро, передав окровавленный нож Флориану. – «И нашел его уже в таком состоянии». «Не держал зла?» - хмыкнул Гернот. – «И вас даже не задело, когда он оскорблял ваши труды и заставил отдать работу Андреасу?.. Этот вопрос не обсуждается! Когда прибудет человек от князя-епископа, мы не должны встретить его с пустыми руками».

«Даже если Пьеро хотел убить барона, ему просто не хватило бы сил», - Андреас отчаянно пытался заставить аббата внять голосу разума. – «У него прогрессирующий паралич руки, нарушена работа пальцев. Он с трудом удержит нож, не то что ударит им». «Когда мне понадобится совет врача, я обращусь к брату Флориану или почтенному доктору Штольцу», - отрезал аббат. – «Но оно мне не требуется. И не тебе заниматься этим делом». «Кому, как не мне, если вы собираетесь сделать из меня часть предполагаемого мотива брата Пьеро!» - разозлился Андреас.

Монахи притихли, настороженно взирая на художника, осмелившегося перечить отцу настоятелю. Тот же приказал брату Флориану выпроводить Андреаса из аббатства, а последнему велел не показываться здесь до завтрашнего дня. Спорить было бессмысленно, и художник, сопровождаемый добрым инфирмарием, направился прочь из зала – к дверям аббатства.

Оглядевшись по сторонам, шепнул ему Флориан: «Андреас, послушайте. Я вас понимаю. Мне тоже кажется, что Пьеро этого не делал, но сейчас не время давить на настоятеля. Другие братья и сестры наверняка тоже верят, что Пьеро невиновен, но настоятель беспокоится, что князь-епископ обратит на нас внимание». «Но я должен что-то сделать!» - воскликнул Андреас. – «Я не могу позволить брату Пьеро умереть за то, чего он не совершал!» «Я ценю ваш пыл, но следует подойти к делу осторожно, чтобы все не усугубить», - урезонил его Флориан. – «Выделите себе пару часов, чтобы успокоиться. Вам нужна ясная, трезво мыслящая голова. Загляните к Друкерам, хорошенько подкрепитесь и возвращайтесь к девятому часу. Времени будет в обрез. Постучите по моему окошку камушком, я вас впущу». «Впустите? Зачем?» - насторожился Андреас, и пояснил Флориан: «Осмотреть тело».

Обещав, что непременно так и поступит, Андреас устремился прочь от аббатства, но у гостевого дома помедлил, заглянул внутрь. Похоже, слуга барона уже отбыл, и дом пустовал. На столике в гостиной заметил Андреас письмо, адресованное барону за подписью приора Ференца. Пробежав глазами текст, художник поразился: стало быть, Лоренц шантажировал Ференца, чтобы заставить его провести какой-то оккультный ритуал! Неудивительно, что приор так занервничал, увидев прибывшего в аббатство барона – тот вполне мог отправить его на плаху за колдовство.

Вернувшись в город, Андреас направился прямиком к дому Клауса Друкера. Радушный печатник пригласил художника остаться на обед, и, пока жена его Мари накрывала на стол, подвел гостя к печатному станку, с гордостью продемонстрировал одну из иллюстраций к новому изданию «Тиля Уленшпигеля», над которым работал. Андреасу рисунок пришелся по душе, и признался Клаус: «Эскиз рисовал я, но доски для печати вырезала Мари. Я тоже не лыком шит, рисовать умею, но гравюры на дереве и шрифты резать умеет только она».

Наконец, Клаус, Мари, их сынишка Бертольд и Андреас разместились за обеденным столом, и, вознеся молитву Господу, приступили к трапезе. Видя, что гость их сам не свой, обратилась к нему Мари: «Андреас, в аббатстве что-то случилось? В колокола звонили долго». «Приезжий дворянин Лоренц Ротфогель был найден мертвым в зале капитула», - не стал скрывать юноша.

«Господь наш небесный!» - изумился Клаус. – «Он же только вчера мимо проезжал». «Да, и на этом беды не заканчиваются», - угрюмо продолжал Андреас. – «В убийстве обвинили Пьеро, одного из старших братьев. Мы с ним вместе работаем в скриптории». «Какой ужас!» - воскликнула Мари. – «Убийство в Кирсау!.. Как мог монах сотворить такое?» «Мне очень жаль, Андреас», - покачал головой Клаус. – «Барон казался мне интересным человеком, и я знаю, что он много лет был покровителем аббатства. Как он умер? Быть может, это просто несчастный случай? Неужто аббат действительно верит, что брат Пьеро способен на убийство? Ты всегда говорил о нем в самых добрых выражениях». «Там было много крови, но я бы предпочел не строить предположения о том, что произошло», - отвечал Андреас. – «И я не могу поверить, что это сделал Пьеро. Даже представить себе не могу, что он может причинить кому-то вред».

«Если брат Пьеро не виноват, то кто же, по-твоему, убийца?» - поинтересовался Клаус. «Вчера я видел, как Счастливчик Штайнауэр и Лоренц о чем-то очень горячо спорили», - припомнил художник. – «Я как раз тогда к вам шел». «Счастливчик?» - озадачился Клаус. – «С чего бы это ему ругаться с дворянином?» «Скорее всего, тут все гораздо глубже, чем тебе кажется, дорогой мой», - задумчиво протянула Мари. – «Я сплетни разводить не собираюсь, но, если уж так хочется знать, поговори с другими женщинами в городе... или спроси матушку Сесилию в аббатстве».

«Но с чего это Счастливчик стал спорить с Лоренцем о монахинях?» - вслух размышлял Андреас, и Клаус посоветовал ему: «Да зачем все это? Счастливчик простой, как медный грош. Я уверен, что, если его спросить, он расскажет, о чем был спор».

Поблагодарив чету Друкеров за дельные советы, продолжал Андреас: «Тут еще кое-что... Когда мы с Лоренцем шли по лугу, навстречу нам из леса выскочила врага Кемперин и прокляла барона!» «Я не удивлена», - молвила Мари. – «Покойный муж Оттилии, Ранниг, подрался с Лоренцем, когда тот приезжал в Тассинг в прошлый раз. Подробностей я не помню, но Ранниг в прошлом году скончался. С тех пор Оттилия сильно переменилась». «Эта старая сука всегда была такой», - фыркнул Клаус, поморщившись. – «Даже в молодости». «Клаус, прекрати!» - вспылила хозяйка. – «На ее долю выпало столько испытаний, что сам Иов не позавидовал бы. А теперь она живет совсем одна на опушке леса. Ходят слухи, что у нее скоро и этот домишко отнимут». «Мне ее жаль, хоть она и су...» - начал Клаус, но, поймав на себе испепеляющий взгляд супруги, быстро исправился: «...суровая уж очень порой дамочка. В законе должно быть какое-то исключение, чтобы она могла унаследовать свою землю. Ведь так было не всегда. Эту землю когда-то унаследовала моя... пра-прабабушка, кажется». «Ну, если мужчины когда-то правила изменили, то они могут и еще раз их поменять», - резонно заметила Мари.

«Ну хватит об Оттилии», - предложил собеседникам Клаус, обратился к Андреасу: «Как думаешь, кто еще мог бы это сделать?» «Приор Ференц ведет себя странно с того самого дня, как приехал Лоренц», - отвечал художник. – «Не знаю, замышлял ли он недоброе или нет, но...» «Может быть, у них какие-то академические разногласия?» - предположил печатник. – «Я знаю, что они оба – заядлые читатели, изучают как классику, так и новинки. Во время прошлого визита барон купил у меня книгу по астрономии. Я знаю, что приор тоже интересуется наукой».

«Но разве мог приор кого-то убить из-за такого пустяка?» - выдохнула Мари, и отвечал ей Андреас: «Это не так уж невероятно, как может показаться. Некоторые астрономы за свои теории действительно готовы убивать. То, что для одного человека – лишь мнение, для другого может быть символом веры, который следует защищать всеми возможными способами». «Может, оно и так, но я никогда не замечал за приором Ференцем подобных вспышек гнева», - произнес Клаус. – «Даже когда Гернота вместо него назначили аббатом. После этого он был исполнен горечи, но никогда не жестоким. Это просто не кажется частью его характера».

«Итак...» - подвела итоге Мари. – «Счастливчик, вдова и приор аббатства. Есть еще кто-то?» «Когда мы подошли к аббатству, я заметил кое-что странное», - поделился с четой Друкеров Андреас. – «Мать Сесилия стояла на улице вместе с другими сестрами. Увидев нас, мать Сесилия нахмурилась и увела сестер внутрь, не сказав ни слова». «Видимо, у них друг с другом какие-то давние счеты», - предположил Клаус. «Я не знаю мать Сесилию лично, но никогда не слышала о ней ничего дурного», - добавила Мари. – «Наверное, у нее есть очень веские причины не любить барона».

Завершив трапезу, Андреас сердечно поблагодарил Клауса и Мари, ведь натолкнули они его на верные мысли. До прибытия из Инсбрука преподобного архидиакона Якоба Эстлера, отправился за которым Михлаус, у него остается еще немного времени, чтобы выяснить, кто на самом деле стоит за убийством барона.

...Вернувшись к аббатству, Андреас бросил камушек в окошко комнаты инфирмация; приоткрылась боковая дверца, и появившийся в проеме брат Флориан жестом пригласил художника войти. Обнаженное тело барона покоилось на столе, и монах приступил к осмотру, велев Андреасу делать записи в своей книжице.

«Колотая рана между шестым и седьмым ребром», - заключил Флориан. – «Однако она неглубокая. Думаю, что приблизительно дюйм. И, вероятно, он нанес ее себе самостоятельно». «Постойте, он ранил себя сам?» - оторвался от записей Андреас. – «Как вы это поняли?» «По направлению и глубине удара», - пояснил монах. – «Словно он держал что-то в правой руке, когда завалился на бок. Должен сказать вам, я не всегда был монахом. До этого я целых десять лет отслужил наемным солдатом в королевстве Польском. Там, на полях сражений, и научился многому из того, что знаю о ранах. Я не настоящий хирург, но в Кирсау никого лучше не нашлось».

«Если рана была настолько неглубокая, вряд ли она могла быть смертельной», - заключил Андреас, и инфирмарий кивнул, соглашаясь: «Верно. Скорее всего, это случайное ранение, которое он получил, упав на свой нож. Должна быть какая-то другая рана, из которой и натекла та лужа крови». «Тогда это подтверждает, что брат Пьеро невиновен!» - воодушевился художник, но монах был более осторожен с выводами: «Это подтверждает, что барон, скорее всего, погиб не от руки брата Пьеро, но не объясняет, от чего он умер на самом деле. Брату Пьеро не стоило касаться ножа. Уверен, ему даже в голову не пришло, что из-за этого его могут посчитать виновным».

Продолжив осмотр тела барона, Флориан отметил язву на половом органе – вероятно, от французской болезни. «Болезнь французских солдат, которую они подхватили в неапольских борделях?» - уточнил Андреас, сделав пометку в книжице, и Флориан утвердительно кивнул: «Да. Как вы о ней узнали?» «Мы обсуждали ее в университете», - пояснил юноша. «А, да, болезнь быстро распространяется даже к северу от Альп», - вздохнул монах. – «Ее тяжело излечить, так как требуется принимать большие дозы ртути. Судя по всему, барон не хранил верность супруге. Нередкость среди знати».

Андреас помог Флориану перевернуть труп, и сразу же стала заметна рана на голове. «На моей памяти после столь тяжелой травмы никогда не выживал», - заключил монах, и художник согласился с ним: «Полагаю, чтобы проломить череп, удар должен быть весьма сильным». «Верно говорите», - одобрительно кивнул Флориан, продолжая изучать рану на темени погибшего. – «Вижу, вы не позабыли, чему вас учили в университете. Я университетов не заканчивал, но кое-какую науку изучил на полях брани в королевстве Польском и Великом княжестве Литовском». «Я бы предпочел, чтобы меня лечил опытный человек, а не новичок с университетским образованием», - заверил монаха Андреас, и Флориан благодарно улыбнулся: «Ценю ваше доверие... Рана выглядит так, словно ее нанесли одним мощным ударом тупым предметом, вероятно, не более четырех или пяти дюймов шириной».

«Почему вы так считаете?» - уточнил Андреас. «Череп треснул в одном месте, и на коже вокруг него есть четкий след», - пояснил инфирмарий. – «Нужна необычайная точность, чтобы дважды попасть в одно и то же место. Разве что барон к тому времени был уже мертв. Вероятно, он умер не сразу». «Как должно он мог продержаться?» - поинтересовался Андреас, и отвечал Флориан: «Я видел похожие ранения в бою. Их жертвы не живут дольше нескольких минут и умирают мучительной смертью. Тем не менее он не мог далеко уйти от места, где был нанесен удар». Стало быть, оставалась вероятность, что напали на бароне не в зале капитула, а где-то поблизости...

«Как бы то ни было, барона убили тупым предметом немалого веса», - заключил монах. – «Вероятно, что часть, нанесшая рану, по размеру была чуть меньше кулака». «Я бы сказал, диаметром два или два с половиной дюйма», - уточнил Андреас. – «Может, колотушка для мяса или даже круглый камень шириной от четырех до пяти дюймов, который поместится в руку». «Как...конкретно», - изрек Флориан с неподдельным уважением. – «Надеюсь, ваши таланты помогут найти орудие убийства в кратчайшие сроки. Тот, кто это сделал, должно быть, застал барона врасплох. Не считая небольшого ножевого ранения, других травм у него нет. Я полагаю. Что он был ранен, вытащил нож, чтобы защититься, и упал на него, а затем тело обнаружил брат Пьеро. Так что, считаю, мы с вами выяснили две важные вещи».

«Барон был убит ударом по голове тяжелым тупым предметов», - резюмировал Андреас. – «И также знаем, что Пьеро не бил барона ножом». «Мы знаем, и даже аббат, подозреваю, знает», - вздохнул Флориан, - «но вам может понадобиться больше доказательств, чтобы убедить архидиакона... Кстати, есть еще одна любопытная вещь! Я нашел ее в камзоле барона».

Монах протянул Андреасу записку, и прочел тот: «Девушка. Погибшая девушка и с ней невинный. Утреня. Капитул». Содержание записки Флориана озадачило: насколько он помнил, в последний раз кто-то из монахинь умирал сколько-то лет назад... «Может, мать Сесилия что-то помнит?» - пожал плечами инфирмарий. – «Вы не можете предположить, кто это написал?»

«Определенно какой-то опытный писец, но точно не Эдок или Ги», - заключил Андреас. – «Автор явно не из Италии, это я точно могу сказать. Итальянцы используют гуманистическое письмо, а здесь же очень утонченное готическое. Хотя Эдок и Ги тоже очень хорошо владеют кистью, не думаю, что кто-то из них может повторить такую мастерскую надпись».

В дверь постучали. «Брат Флориан, не могли бы вы открыть дверь?» - донеслось из коридора. – «Это Вернер Штольц, доктор из Тассинга. Отец Гернот просил меня осмотреть тело барона».

Флориан велел Андреасу спрятаться за шкафом, и, подойдя к двери, открыл ее, впустил врача в комнату, однако встал на пусти к гостя, не позволяя тому приблизиться к столу, покоилось на котором мертвое тело. «Я завершил свой осмотр, в повторном нет нужды – причина смерти ясна», - постановил Флориан. – «Если бы вы пришли час назад, я бы не отказался от вашей помощи». «Помощи?» - возмутился Вернер. – «Я врач с университетским образованием, и могу осмотреть труп самостоятельно, без помощи полевого костоправа».

«Вне зависимости от вашего мнения, осмотр закончен», - стоял на своем Флориан, сохраняя полное спокойствие. – «Если вы настаиваете, чтобы вас пустили к телу, то я вынужден настаивать на том, чтобы аббат сказал мне это лично». «Что?!» - побагровел Вернер. – «Давайте не будем тратить время на то, чтобы приводить сюда настоятеля». «Тогда не стоит тратить время и на повторный осмотр трупа сразу после завершения первого», - монах был непоколебим.

Фыркнув с досады, врач направился к двери, обещав вернуться с отцом Гернотом. Дождавшись, когда Вернер удалится, Флориан велел Андреасу уходить через клуатр – и как можно скорее. Художник поблагодарил доброго монаха, выскользнул за дверь.

...Заглянул Андреас в гостевой дом, где уже успела расположиться прибывшая вдова барона, леди Саломея, высказал ей свои соболезнования. Благородная дама предложила художнику разделить с ней ужин, и тот ответил согласием.

Двое расположились за столом, приступили к трапезе. «Когда барона нет рядом... я чувствую себя не в своей тарелке», - призналась Саломея. – «Спасибо, что согласились разделить со мной трапезу, мастер Малер». «Не за что», - отвечал Андреас. – «Это честь для меня... Но вы прибыли сюда очень быстро. Вы, должно быть, остановились где-то поблизости?» «Вы очень наблюдательны, мастер Малер», - заключила леди. – «Действительно, я гостила в Инсбруке, пока мой муж находился в аббатстве. Мы намеревались совершить небольшое путешествие по горным дорогам, прежде чем вернуться в Вормс, но...»

Она помолчала, призналась после: «Боюсь, худшее меня ждет впереди. Вы женаты, мастер Малер?» «В Нюрнберге меня ждет возлюбленная», - произнес Андреас, чуть погрешив против истины. – «Когда я закончу здесь работу, мы поженимся». «Неужели вы не хотите поскорее насладиться всеми прелестями брака, мастер Малер?» - с грустью улыбнулась Саломея. – «Неудивительно, что вы с Лоренцем так быстро подружились. Думаю, он увидел в вас частичку себя».

«Я никогда не встречал человека с такой глубиной познаний и жаждой к дискуссиям», - заверил ее Андреас, и женщина тяжело вздохнула: «К сожалению, его жажда не ограничивалась лишь научной деятельностью. Пристрастие к выпивке и женщинам когда-то вызывало у него сильные угрызения совести, но со временем чувство стыда угасло. Лоренц был не без греха. Его многочисленные измены для меня не секрет. Но все мы грешны перед Богом, не так ли? Я любила его так, как жена должна любить своего мужа. Но друзьями мы не были. Я лишь надеюсь, что не его аппетиты привели к столь печальному концу».

«Я сам на это надеюсь, но вопросов больше, чем ответов», - молвил Андреас. – «Боюсь, что аббат и архидиакон могут прийти к ошибочным выводам на основании косвенных улик. Моего наставника, брата Пьеро, обнаружили рядом с телом барона, но я не верю, что он убил вашего мужа». «Если не он, то кто?» - осведомилась Саломея, и Андреас развел руками: «Кто угодно. Подозреваемые есть как здесь, в аббатстве, так и в городе. За то короткое время, что ваш муж провел здесь, он успел обзавестись множеством врагов». «Это так похоже на Лоренца...» - протянула вдова. – «У него было много мыслей, и он свободно делился ими со всеми, кто был готов слушать. А иногда и с теми, кто не был готов. Предыдущий аббат, отец Матиас, ценил это в нем. Но, видимо, новый аббат... более консервативен». «Насколько мне известно, отец Матиас был человеком широких взглядов, настоящим ученым», - подтвердил художник. – «Отец Гернот не разделяет страсть Матиаса к печатному слову, но обязан тащить это бремя на себе».

«Любой человек будет несчастен, оказавшись в подобной ситуации», - согласилась Саломея. – «Это понятно. Интересно, что он сделает с подарком Лоренца аббатству?» «С каким подарком?» - насторожился Андреас, и пояснила женщина: «Эта вещица представляла больший интерес для моего мужа и бывшего аббата, чем для отца Гернота. Он нашел книгу об истории Тассинга и полагал, что в ней содержатся некие скандальные подробности. Говорил, что это подтверждает опасения, которые выражал отец Матиас, но подробностями со мной не делился». Похоже, речь идет о книге, украденной пройдохой Мартином...

Саломея тревожилась, что по возвращении в Вормс может лишиться титула и дома, ведь положение ее ныне находилось под угрозой. Поблагодарив благородную леди за ужин, Андреас покинул гостевой дом, направившись через луг к ферме Гертнеров, надеясь как можно скорее отойти ко сну.

Следующий день предстоял чрезвычайно насыщенным...

...Ночью Андреаса разбудила малышка Урсула. Буря стихала, но гром продолжал греметь, и девочка проснулась, потому и поднялась в гостевую комнату. «Рассказать тебе сказку?» - зевнув, поинтересовался юноша, и, когда Урсула радостно закивала, молвил: «Жила-была маленькая девочка, примерно с тебя росточком, которую продали вместе с корзиной апельсинов... Один человек должен был каждый год платить королю подать – четыре корзины апельсинов. Дело было, конечно, в Италии. Ты ведь даже не знаешь, что такое апельсины... Так или иначе, у дочурки этого человека волосы были как у тебя – оранжевые, словно апельсин. У него на подать на хватило апельсинов, так что в четвертую корзину он посадил дочку. Он присыпал ее апельсинами и отправил корзину королю. Когда слуги короля нашли девочку, король повелел вырастить из нее служанку. Они назвали ее Аранчеттой – ‘апельсинкой’. В общем, девочка выросла, и в нее влюбился принц – сын короля. Но других слуг переполняла зависть, так что они дали ей три невыполнимых зада...»

Урсуле сказка наскучило, и потопала малышка обратно в свою кроватку. «В общем, они были очень счастливы вместе...» - заверил историю Андреас, и тоже отправился на боковую, надеясь, что к утру непогода завершится...

...Поутру Клара пригласила Андреаса заглянуть к крестьянкам на прядильное собрание, где стригут они овец, обсуждая последние городские сплетни. Юноша думал было отказаться, но... быть может, слушая женскую болтовню, он узнает, кто мог быть заинтересован в смерти Лоренца?..

Первым делом заглянул Андреас на подворье Бауэров, однако Мартина со вчерашнего дня никто не видел – парень исчез, ни слова не сказав ни матери, ни супруге. Узнав от художника о том, что – по словам Михлауса – Мартин украл кольца у барона, мать пройдохи, Кат, побледнела, выдохнув: «Так вот куда он побежал: продавать награбленное...» «Вы не знаете, куда он мог убежать?» - осведомился Андреас, и отвечала женщина: «В прошлый раз он отправился в Инсбрук. Но сейчас он может быть где угодно!»

Заверив Кат, что даст ей знать, если повстречает Мартина, Андреас направился в город – к дому каменщика. Счастливчик наотрез отказался обсуждать с заглянувшим к нему Андреасом свои прошлые дела с бароном, и юноша отступил, вознамерившись проследить за каменщиком. Вскорости тот закончил работу у себя во дворе, и, взяв удочку и пустое ведро, зашагал по дороге к дому Старого Отто; крадучись, Андреас последовал за ним.

Счастливчик задержался у дома Циммерманов, болтая со Старым Отто; схоронившись за внушительных размеров резервуаром с водой, Андреас терпеливо ждал, когда она закончат. Окликнула его Гретт, супруга пекаря – радушная женщина была не прочь поболтать, но художник сослался на неотложные дела, быстрым шагом устремился прочь, стараясь не упускать каменщика из виду.

Тот же поставил на место камни, выпавшие из церковной стены, и, заверив отца Томаса в том, что на следующей неделе немедленно займется повреждениями фундамента, полученными во время вчерашнего ливня, дождался Старого Отто, после чего двое устремились прочь из города – в лес, к водопаду.

Последующие часы они самозабвенно удили рыбу, а Андреас, схоронившись в полости упавшего дерева, наблюдал за ними. Наконец, Счастливчик простился с другом, но направился не в город, а у старой соляной шахте в чащобе, которая некогда – до открытия имперской дороги – приносила городу деньги. Здесь каменщик возложил цветы у неприметного надгробия, зашагал прочь.

Дождавшись, когда удалится он, Андреас приблизился к могиле. «Двое невинных» - было выбито в камне. Открытие озадачивало. Кто здесь погребен? И почему могила находится в лесу, а не на церковном погосте?.. Будто кто-то пытался спрятать усопших...

Вместе с цветами Счастливчик оставил на могиле и записку, значилось в которой: «Вспомните девушку. Одна могила для двух невинных. Красная птица летает. Утреня. Капитул». Почерк был Андреасу знаком – тот же, что и в записке, которую Флориан нашел у тела барона. Очевидно: кто-то пытался заманить Счастливчика в зал капитула, чтобы тот убил барона Ротфогеля. Вопрос лишь в одном: увенчался ли замысел сего злодея успехом?..

Вернувшись в город, Андреас направился к дому каменщика, потребовал ответа: откуда взялась таинственная записка? Счастливчик долго отказывался отвечать, но художник не отставал, и каменщик, наконец, признался: «Я нашел записку среди инструментов в ночь убийства Ротфогеля. Понятия не имею, что она значит».

Счастливчик вновь занялся работой, а Андреас, улучив момент, когда супруга его, Ангес, осталась в доме одна, обратился с ней к вопрос: кто погребен у соляной шахты? «Это могила нашей первой дочери, Беате», - горестно вздохнула повитуха. – «У нее был роман с бароном Ротфогелем и она забеременела. Барон отказался отвечать за свои поступки. Это сломило дух Беате». «Разве она не могла выйти замуж за одного из горожан?» - озадачился Андреас. «Да», - кивнула Агнес. – «Мы ей так и сказали, что беспокоиться не о чем. Не такая уж это редкость даже для нашего маленького городка».

«Как она познакомилась с бароном Ротфогелем?» - поинтересовался художник. «Барон встретил Беате во время одного из визитов», - поведала ему женщина. – «Она ему приглянулась. Он давал ей множество обещаний, которые не мог и не собирался выполнять. Беате выросла, но еще многого не знала. Ведь мужчины готовы посулить что угодно, лишь бы добиться своего. Когда у нее началась задержка, она пришла ко мне...»

«Она покончила с собой?» - напрямую вопросил Андреас. – «Если бы она умерла при родах, ее бы похоронили на церковном дворе». «Она попыталась прервать беременность и восстановить свой цикл», - пояснила повитуха. – «Я не стала ей помогать, поэтому она... помогла себе сама. Взяла снадобье, которое я даю другим женщинам... Это был несчастный случай. Бог тому свидетель. Даже если церковь считает иначе».

Андреас поблагодарил Агнес, покинул дом Штайнауэров. Возможно ли, что Счастливчик свершил отмщение барону Ротфогелю?..

...Ближе к полудню Андреас направился к ферме Йохана Бауэра, где уже собрались местные крестьянки на прядильное собрание. Взяв прялки в руки, они расположились в хижине, приступив к работе и судача между делом о последних событиях в Тассинге. Йохан не мог пустить Андреаса к незамужним девушкам, но разрешил наблюдать за ними через окно.

Конечно, основной темой для обсуждения стала пропажа Мартина. «...Этот дуралей всегда был готов броситься сломя голову в любую неприятность!» - возмущалась Хедвиг Бауэрин. «Он же не в Инсбрук помчался, правда?» - переживала ее дочь, Вероника. «Господи, конечно, нет!» - восклицала Хедвиг. – «Мелкий засранец совсем зазнался: теперь Инсбрук для него маловат». «Думаешь, он задумал что-то поинтереснее?» - вопросила Клара. «Мир большой», - вздохнула Кат. – «Может, Мартин захотел его посмотреть. Или просто сбежать...» «Но в аббатстве только что убили дворянина...» - протянула Клара, и Ева поддержала ее: «Как вовремя Мартин сбежал».

Обернувшись к окну, за которым маячил Андреас, поинтересовалась Клара: «Как думаешь... мог Мартин... ну, того?» «Я пока ничего не исключаю», - уклончиво ответил тот.

Женщины принялись обсуждать Мартина, гадая, мог ли трус и вор стать убийцей?.. «Этим вопросом должны заниматься сведущие люди, а не прядильное собрание», - положил конец вспыхнувшей дискуссии Йохан. – «Вот вы бы хотели, чтобы вас судила толпа крестьянок?» «Грубо-то как, Йохан!» - нахмурилась Ева. «Зато это правда», - отозвался тот. – «Что ж поделать, если она задевает ваши чувства».

Хедвиг и Йохан предложили Андреасу немного поработать с веретеном, и художник вскоре освоил сей нехитрый инструмент.

Женщины тем временем обсуждали последние новости: появление в пекарне смуглого чужеземца – брата Себхата, разговоры Большого Йорга с молоденькой монахиней, частое посещение Бригиттой – супругой недотепы Мартина – родителей, Агнес и Счастливчика. «У Бригитты и Мартина сложности?» - обратилась Клара к Веронике, и та вздохнула: «Ну это мягко говоря. Бригитта делает все, что может, но Мартин вечно чем-то недоволен. Он и пальцем о палец не ударит ни ради жены, ни ради сынишки, Вольфа». Йохан подтвердил: да, он ни за какой работой Мартина не видел – ни за женской, ни за мужской.

«Может, Счастливчик до Мартина достучится», - высказала надежду Клара. – «Он всегда был прекрасным мужем и отцом». «Счастливчик Штайнауэр – пример для каждого мужчины», - согласилась с нею Кат.

В иное окошко дома заглянул Отто, приветствовал как собравшихся внутри, так и своего приятеля Андреаса. «Часто вы видите в городе монахов и монахинь?» - обратился к крестьянкам художник. Поразмыслив, женщины припомнили, что встречают в городе в основном лишь двоих, когда те за покупками приходят: брата Войслава – эдакого жизнерадостного толстяка – и его строгую спутницу, сестру Матильду.

«А про отшельницу из церкви знаете?» - спрашивал Андреас. «А, сестра Амалия!» - воскликнула Вероника. – «Не могу сказать, что мы близко дружим, но вы же знаете, что у нее случаются приступы? И если отца Томаса нет рядом, а у меня есть время, я остаюсь с ней и жду его возвращения. Она хороший человек, и кто-то должен быть рядом, когда ей плохо». «Отец Томас говорил, что иногда Господь посылает ей видения», - поддержал разговор Андреас. – «Она в Тассинге уже почти десять лет, да?» «Точно-точно, с тех пор, как я еще была совсем юной», - кивнула Клара. – «Можно сказать, мы с ней выросли».

Наконец, с пряжей было покончено, и забыть о шерсти можно было на целый год! Отто с готовностью вызвался проводить Еву домой, Андреас же продолжил свое расследование – времени у него оставалось все меньше и меньше.

...Навестил Андреас вдову Оттилию в ее жилище на окраине общинных земель. «Чего тебе?» - сварливо осведомилась старуха. – «Не просто так же заявился». «Хотел расспросить вас об убийстве Лоренца Ротфогеля», - признался художник, и старая карга просияла: «Так вот из-за чего весь сыр-бор? Счастье-то какое! Уже не в первый раз Перхта исполняет мою просьбу. Хочешь знать, что я думаю? Я рада, что он помер. Надеюсь, убийца доберется и до аббата. А еще лучше, чтобы он все аббатство спалил дотла. Добавить мне нечего».

«Что такого барон сделал, чтобы навлечь на себя ваш гнев?» - вопросил Андреас, обескураженный гневной отповедью Оттилии. – «На кону жизнь невинного – одного из старших братьев. Прошу, уделите мне несколько минут». Старуха продолжала брюзжать, но Андреас, являя собой воплощенное терпение, предложил свою помощь по хозяйству.

В последующие часы он безропотно исполнял все поручения старухи: собирал хворост в лесу, развешивал старые картины на стене в доме... На столике у окна обнаружил он странную записку: «Не забывай своего мужа. Боль, которую он испытал. Красная птица летает. Утреня. Капитул». «Откуда взялась эта записка, Оттилия?» - поинтересовался художник. «Без понятия», - отвечала женщина. – «Я нашла это на столе вчера вечером. Может, листок из одной из книг, которые так любил Ранниг. Я едва могу ее прочесть. Слишком уж вычурный почерк. Оставь себе, если хочешь. Мне от нее пользы мало».

Оттилия протянула Андреасу юридический документ, попросив прочесть его. Пробежав листок глазами, художник кратко изложил вдове суть: «Из-за недавней смерти Раннига Кемпера, отсутствия у него законных наследников, а также из-за вашей неспособности платить налог на землю ваша собственность была конфискована в пользу смерти».

Старуха вновь принялась сыпать проклятия, понося барона на чем свет стоит, и Андреас поинтересовался, в чем кроется причина ненависти ее к Лоренцу. «Мой муж Ранниг заметил, как этот ротфогельский дьявол проезжает через нашу собственность, и вполне обоснованно попросил его уехать», - рассказывала Оттилия. – «За это барон избил его, да так сильно, что Раннигу потребовалась трость, чтобы ходить. Даже дыхание причиняло ему боль. Так и не смог он сделать ни одного глубокого вздоха до конца своей жизни, который вскоре и наступил. Барон был ужасным человеком, развязным и жестоким. Он не сомневался, что сможет без последствий избить моего Раннига. Да так и поступил. По его мнению, мы хуже, чем животные. Мы просто утварь... И я знала! Знала, что после смерти Раннига церковь предпримет попытку отнять у меня то немногое, что осталось. Этот документ лишь подтверждает это. Во всем виноват Лоренц Ротфогель. С тех пор, как Раннига не стало, мне только и остается, что ждать своей смерти. И почему я должна продолжать жить, когда его уже нет со мной?.. А ведь и года не прошло с его смерти. Я надеялась, что смерть постучит в мои двери раньше церкви, которая придет забрать последние крохи».

«Знаете ли... звучит как довольно веская причина, чтобы вы убили барона», - заявил Андреас, пристально глядя на старую вдову. – «Вы сами сказали, что будь у вас возможность, вы бы убили его. Но, быть может, вы уже сделали это?» «Ну наконец-то ты завел разговор о том, что у тебя на уме», - произнесла Оттилия. – «Поэтому и явился сюда. Я уже старуха, Андреас. Да я испытываю боль, даже если иду от кровати до двери. О каком убийстве мужчины в самом расцвете сил может идти речь?.. Хотя кому какое дело? Уверена, меня и в этом обвинят. Меня и так уже считают виновной, если у кого-то нос течет или подкова пропадет. Городские ждут не дождутся, когда я умру, а эти стервятники из аббатства ненавидят меня за то, что я презираю их. Да уже и неважно. Мне как-то плевать, что со мной будет».

Тем не менее, Оттилия сердечно поблагодарила Андреаса за помощь по хозяйству, ведь со времени смерти мужа юноша был единственным, кто откликнулся на ее просьбу.

На полу комнаты заметил Андреас старую трость Раннига, набалдашник которой был отломан. Может, это и есть орудие убийства?..

...Вновь наведавшись в аббатство, художник заглянул в монастырский сад, заметил прислоненную к сараю лопату, на острие которой была кровь. Одна из работающих в саду монахинь, сестра Матильда, призналась, что убила лопатой крольчат, расплодившихся в саду, ведь иным сестрам не хватает духу это сделать.

«Сестра Матильда, вы не получали в последнее время необычную записку?» - осведомился Андреас. «Получала, а откуда вы знаете?» - изумилась монахиня. – «Я нашла ее в своей постели в монашеском дормитории». «Другим тоже оставили записки», - пояснил юноша. – «Что в ней было написано?»

Матильда передала Андреасу записку. Почерк тот же – тонкий, изящный. «Не забывай, что он сделал», - было написано на клочке бумаги. – «Насилие, которому он тебя подверг. Красная птица летает. Утреня. Капитул».

Андреас навестил приорессу в ее жилище в монастырском саду, молвил: «Мать Сесилия, мне нужно снова поговорить с вами о бароне – о том, почему вы увели сестер, когда он приехал. Учитывая, что барон был недавно убит, я посчитал, что стоит узнать причину». «Зачем?» - осведомилась Сесилия. – «Разве ты не доверяешь суждению аббата?» «Не совсем», - признался Андреас. – «Я просто хочу понять, что произошло». «Как и я», - отвечала приоресса. – «Я разделяю твои сомнения по поводу обвинения брата Пьеро в убийстве, но ты должен быть более осмотрителен. Аббата не хочет, чтобы что-либо мешало расследованию архидиакона. Включая тебя».

«Тогда помогите мне», - просил художник. «Помочь с тем, чтобы обвинить в убийстве кого-то другого?» - осведомилась Сесилия. «Помогите мне добиться правосудия», - настаивал Андреас. «Что есть правосудие, Андреас?» - риторически вопросила женщина. – «Почему ты считаешь, что я, обычная монахиня, могу тебе помочь?» «Я заметил, как вы отреагировали на прибытие барона», - произнес Андреас, глядя собеседнице в глаза. – «Вы должны что-то знать».

«Хорошо», - сдалась та. – «У меня были основания беспокоиться по поводу визита барона Ротфогеля. Во время прошлого посещения аббатства барон причинил вред одной из сестер. Из-за этого ей даже пришлось покинуть нас на некоторое время». «Какого рода вред?» - уточнил Андреас. «Непоправимый», - отрезала Сесилия. – «Вот почему я увела сестер». «Могу ли я поговорить с пострадавшей сестрой?» - осведомился художник, но монахиня покачала головой: «Нет, Андреас. Я не думаю, что это было бы уместно. Понимаю, тебе нужны подробности, но, боюсь, больше я ничего сказать не могу. Просто поверь мне, что жертва не могла убить барона».

«Этого недостаточно», - продолжал настаивать юноша. – «Есть ли какие-либо записи о ней? О том, что произошло?» «Да, мы ведем записи обо всех сестрах в библиотеке», - молвила Сесилия. – «Но это тебе не поможет. Входа туда воспрещен».

Андреас отрешенно кивнул, погрузившись в раздумья. Прежде, осматриваясь в аббатстве, он обнаружил в церковной крипте тайный ход, ведущий в библиотеку. Возможно, сим вечером, когда сестры уйдут на вечерню, он и воспользуется им, чтобы выяснить истину...

Покинув монастырский сад, Андреас устремился на кладбище при аббатстве, дабы взглянуть на могилу отца Герхарда, указывала на кою обнаруженная им накануне зашифрованная надпись, сделанная приором Ференцем. Могила выглядела потревоженной, что лишь подтвердило подозрения Андреаса.

Конечно, можно было попытаться обратиться напрямую к настоятелю с просьбой раскопать ее, но Андреас сознавал: после того, как в зале капитула он не смолчал и открыто высказался в поддержку брата Пьеро, отец Гернот с ним и разговаривать не станет. Аббат весьма ревностно относился к своему положению и знал, что старшие монахи относятся к нему без должного уважения, ибо считают слишком уж молодым и неопытным; посему воспринимал Гернот любые возражения высказываемому им мнению как личное оскорбление. А со стороны столь строптивого смутьяна как Андреас – и подавно!..

Посему Андреас разыскал на скотном дворе аббатства брата Фолькберта, местного могильщика, велел тому раскопать могилу Герхарда, заверил бедолагу в том, что отец настоятель дал на сие свое дозволение. Простодушный Фолькберт сбегал за лопатой, заверил Андреаса, что к раскопкам приступит же сразу после трапезы.

Сам же художник решил отобедать в святилище святого Маврикия, куда на встречу с братом Себхатом пришли многие матери Тассинга и их дети. Некогда Андреас обмолвился о том, что иноземный монах ведает много чудесны историй, и сейчас женщины и чада их жаждали услышать хоть одну.

Собравшиеся в святилище приступили к трапезе, и Себхат искренне поблагодарил Гретт за принесенный ею ржаной хлеб. «У нас дома тоже есть свой хлеб», - рассказывал Себхат. – «Зовется он ынджера. Это тонкие и широкие круглые лепешки, куда мы заворачиваем еду. Он сопровождает у нас почти любой прием пищи. Каждый любит хлеб своего дома, и я скучаю по своему». «О, а рецепт вы знаете?» - заинтересовалась Гретт. – «Может, мы смогли бы испечь такой!» «Спасибо, но не нужно», - улыбнулся монах. – «Растение, которое мы используем, здесь не растет. Оно называется тефф».

«Надеюсь, вы находите местный хлеб достойным, брат Себхат», - улыбнулся Андреас, и молвил монах: «Мне он нравится. Возможно, даже чересчур. Я привык к жизни в Риме, привыкаю и к жизни в этих горах. По правде говоря, я уже даже не могу вспомнить вкус ынджеры, не говоря уже о том, как она жуется. Путешествия – это великое благо, но они несут с собой и искушения. Путешественник живет сразу в нескольких мирах одновременно».

По завершении трапезу Себхат продемонстрировал детям Библию, которую он привез из родных краев, чтобы подарить аббату. «Знаете ли вы историю о том, как Иисус накормил целый народ?» - осведомился он, показывая ребятишкам иллюстрации на страницах помянутого эпизода. – «Это история из нашей Библии. Она о том, как Иисус накормил тысячи людей всего лишь пятью буханками хлеба и двумя рыбами».

«Почему все люди такие смуглые?» - удивилась малышка Анна. «Потому что там, откуда я родом, все похожи на меня», - пояснил брат Себхат. «Почему?» - допытывалась девочка. «Потому что мы такие, какими нас сотворил Бог», - отвечал священник. – «Я знаю, что Тассинг кажется вам большим, но мир гораздо больше, чем мы можем себе представить. В мире живет множество народов с разным цветом кожи. Есть даже места, где люди совсем не похожи на вас или меня». «Это правда», - поддержал монаха Андреас. – «В Венеции я видел людей, приехавших из-за Средиземного моря. Не только похожих на брата Себхата, но и тех, кто прибыл из еще более далеких мест. Персы, мавры, османы... У каждого своя манера говорить и одеваться, свои обычаи».

«Брат Себхат, вы знали убитого барона?» - обратился к священнику Бертольд, сын Мари и Клауса Друкеров. Похоже, когда родители обсуждали случившееся с Андреасом, мальчик тоже навострил уши. «Я не знал его, Берт», - отвечал Себхат, полистал Библию. – «А ты знаешь историю Лазаря?» «Мм... нет», - покачал головой Бертольд. «Он был другом Иисуса», - рассказывал монах. – «Он заболел, а затем умер. Но Иисус привел своих последователей к гробнице Лазаря. Он помолился Богу и попросил людей открыть гробницу. Оттуда вышел Лазарь, воскресший из мертвых». «Иисус умеет воскрешать людей из мертвых?!» - поразился Бертольд, и Себхат утвердительно кивнул: «Умеет, Берт. Однажды Иисус воскресит всех нас. Все, кто когда-либо жил на свете, будут возвращены к жизни и вместе предстанут на Страшном суде».

«Даже римляне?» - осведомился Пауль, сын владельцев мельницы. «Да, даже римляне», - монах был явно озадачен вопросом. – «Почему ты спросил о римлянах?» «Я видел, как один из них вышел из гробницы, подобно Лазарю», - заявил малыш. – «Руины у мельницы – это ведь гробницы римлян. И все они давно умерли. Но прошлой ночью я видел, как один из них вышел оттуда. Он был в белом, как Лазарь».

Себхат был озадачен, и, не зная, что ответит, обернулся к Андреасу, а тот, встревоженный, подтвердил: «Кажется... на днях я тоже видел что-то подобное – там же, у римских руин. Может, Пауль действительно видел какого-то духа». «Если так, это очень плохое предзнаменование», - помрачнел Себхат. – «Я буду молиться, чтобы ничего страшного не случилось».

Монах поблагодарил горожанок за трапезу и за то, что нашли немного времени на то, чтобы встретиться сегодня в святилище. Женщины разошлись, и Андреас поспешил вернуться к проведению расследования.

...Брат Фолькберт уже начал раскапывать могилу брата Герхарда. «Давно ты уже служишь могильщиком в аббатстве?» - осведомился Андреас, и Фолькберт, не отрываясь от работы, отвечал: «Меньше года. До этого могилы копал мужчина из деревни. После смерти отца Матиаса отец Гернот решил, что ими должен заниматься один из братьев». «Отца Матиаса тоже ты хоронил?» - спрашивал художник. «Нет, этим занимался Старый Отто, а я просто смотрел», - вымолвил Фолькберт. – «Отец Матиас был последним, кого он хоронил. Хороший он человек, Старый Отто. Хотя с тех пор мы не виделись. Наверное, сейчас он могильщик в Тассинге». «Его хватил удар и он отошел от дел», - просветил священника Андреас. – «А плотничает в городе теперь его сын Отто». «Ох», - вздохнул могильщик. – «Ну, хорошим человеком он быть не перестал».

Пока Фолькберт трудился, раскапывая могилу, Андреас бродил по погосту, разглядывая надгробия. Остановившись у могилы отца Матиаса, художник нахмурился в недоумении, произнес: «Здесь деревянное надгробие. А ведь настоятелям вроде полагается что-то такое... мраморное». «Наверное, ты прав», - отозвался Фолькберт. – «Другие настоятели лежат или в склепе, или под церковью. Но отец Гернот сказал, что мы не можем себе позволить что-то особенное для отца Матиаса. Возможно, просто нужно поднакопить денег. Я до сих пор не понимаю, из-за чего умер отец Матиас. Мы обедали, и ему вдруг стало плохо. Все случилось так быстро. Хотя мы не были долго знакомы, я по нему скучаю».

Андреас остановился у могилы сестры Марии, библиотекаря, которая умерла до того, как Фолькберт оказался в аббатстве. «Матери Сесилии она очень нравилась», - говорил художнику монах. – «Все старшие сестры говорят, что она была приятной женщиной, которая любила Господа. Скоро я буду ее выкапывать». «А, чтобы перенести в крипту», - заключил Андреас, и Фолькберт утвердительно кивнул: «Братья и сестры лежат на кладбище, пока их тела не обратятся в кости. После этого я их выкапываю и переношу в крипту. На кладбище-то места не так много».

В центре кладбища возвышался памятник основательнице аббатства. Несколько было известно Андреасу, воздвигли его относительно недавно, а средства были пожертвованы ее потомками.

На кладбище появился брат Матье, и, похоже, сильно разозлился, увидев, что сотворил Фолькберт по указке захожего художника. Матье умчался на поиски настоятеля, а Андреас просил Фолькберта продолжать копать, обещав, что отец Гернот не станет наказывать его, ибо всю вину он возьмет на себя.

В могиле обнаружился мешок, внутри которого означились нож, золотое блюдо и серебряный жезл. На блюдо была нанесена надпись на языке, Андреасу незнакомом, а жезл испещряли символы зодиака. Похоже, предметы сии имеют отношение к оккультизму... кроме того, на некоторых из символов на жезле остались следы крови! Запекшейся, да, но не сказать, чтобы старой. «Ференц пытался ее стереть, но кое-что все равно видно», - пробормотал Андреас, рассматривая жезл. – «Может, это и есть орудие убийства?..»

Сердечно поблагодарив брата Фолькберта за помощь и понимая, что в самом скором времени ему предстоит крайне непростой разговор с отцом настоятелем, Андреас покинул кладбище, направившись к дому приора. Заглянув в оный и осмотревшись, Андреас обнаружил в камине клочок пергамента – записки, которую пытались сжечь. И, судя по тому, что все еще пахла она дымом, произошло это не более дня назад. Содержимое разобрать было трудно, но на бумаге отчетливо были видны фиолетовые чернила и изысканный почерк.

На письменном столе приора оставался лист пергамента, отпечатались на котором глубокие следы. Взяв в руки уголек из камина, Андрес потер им страницу, присмотрелся к проступившим буквам. Очевидно, именно здесь Ференц написал письмо барону, которое обнаружил художник в гостевом доме. Лишнее доказательство подлинности документа и факта шантажа приора Ференца бароном, коий угрожал сдать монаха инквизиторам в Инсбруке.

Что ж, следовало обсудить находки с приором Ференцем, услышать его объяснения. Разыскав приора во дворе близ скриптория, Андреас заявил без обиняков: «Я наткнулся на интересное письмо, которое вы написали покойному Ротфогелю». «Что?!» - опешил Ференц, заметно побледнев. – «Откуда это у тебя?» «От слуги Лоренца, Михлауса», - пояснил юноша. – «Он решил, что это поможет мне пролить свет на то, кто убил барона». «Ты все неправильно понял!» - разозлился приор. – «Он хотел принудить меня провести ритуал, чтобы разрешить определенную... деликатную ситуацию. Но я отказался, что письмо совершенно ясно и дает понять!»

Похоже, намекал Ференц на срамную болезнь барона, и, помня о сделанном братом Флориане выводе при осмотре тела, предположил Андреас: «Не исключено, что он лечился ртутью. В больших дозах она приводит к любопытным порывам». «Ртуть могла бы объяснить его... неосмотрительное поведение в отношении наших общих интересов», - согласился монах. – «Похоже, он искренне верил в свою неприкосновенность. Я же не питаю подобных иллюзий».

«Что у вас вообще может быть общего?» - спрашивал художник, и отвечал ему приор: «Книги. Я – приор скриптория Кирсау, одного из немногих оставшихся в христианском мире. Каким бы скромным ни было наше аббатство, здешняя библиотека хранит труды, которые редко можно найти за ее пределами. Найти их все в одном месте и вовсе почти невозможно. Для мужей определенного академического склада ума это, пожалуй, единственное место, где можно собраться и обсудить их».

«Вы колдун, приор Ференц?» - задал прямой вопрос Андреас. «Нет!» - в глазах монаха отражался ужас. – «Я человек ученый, человек Бога. Как смеете вы предполагать обратное? Интересы барона лежали за пределами академических штудий. Когда он захотел применить мои знания на практике, я отказался. Вот и все». «Инквизиция не мила к тем, кто практикует колдовство», - продолжал Андреас, внимательно следя за реакцией Ференца на его жестокие слова. – «Лоренц мог отправить вас на плаху». «Я не убивал барона Ротфогеля», - приор с превеликим трудом сдерживал гнев. – «И мне все равно, веришь ты мне или нет. Это – факт, и архидиакон, несомненно, примет его во внимание. Все? У меня сегодня предостаточно важных дел».

«У меня еще несколько вопросов, если не возражаете», - произнес Андреас. – «Вы вбежали в скрипторий и спрятали у себя на столе что-то странное. Что там было у вас в руках? Кажется, я мельком видел астрологические символы?» «Просто академический интерес, и ничего такого, из-за чего стоит беспокоиться лично вам», - Ференц, похоже, взял себя в руки, и теперь в глазах его отражалась холодная ярость. – «Давайте поговорим откровенно, мастер Малер, как два брата во Христе. Скрипторий – это мой дом, а вы здесь – гость. Я обязан отчитываться только перед аббатом до тех пор, пока он не прикажет обратного. Вам это ясно?»

Приор определенно нервничал, и аббата поминал лишь затем, чтобы Андреас прекратил свои настойчивые расспросы. Однако художник, почувствовав смятение собеседника, продолжал наседать, молвив: «Я нашел у вас в камине странную записку. Она написана необычайно тонким почерком. Эти записки, написанные одной и той же рукой, разбросаны по всему Тассингу и взялись будто бы из ниоткуда». «Что ты делал в моем доме?!» - ревел Ференц, и, казалось, вот-вот лопнет от ярости. – «Ни один воспитанный человек не позволит себе рыться в чужих вещах! Мне нечего скрывать!»

«Тогда зачем сжигать записку?» - спрашивал Андреас, не позволяя приору уйти от вопроса. – «Мне удалось с трудом разобрать текст на том немногом, что осталось: ‘...красная птица. Утреня...’» «Это просто какая-то незначительная ерунда», - отмахнулся Ференц. – «Я нашел ее на столе, когда проснулся к утрене. Мне эта записка была без надобности, так что я предал ее огню». «Может, вы знаете, кто ее там оставил?» - поинтересовался художник. «Да это был просто какой-то случайный обрывок...» - отмахнулся монах. – «Но ты прав, почерк действительно красивый. Точно красивее почерка любого из братьев, служащих в скриптории».

«Вы помните, что было в записке?» - не отставил Андреас. – «В оставшейся части упоминалось о ’красной птице’. Не знаете, что это может быть?» «Обрывок из какого-то бестиария?» - похоже, Ференц отчаянно пытался изобразить неведение. – «Не могу сказать. Мой взгляд устремлен в небеса, а не на деревья. Хотя... на такой высоте не встретишь много красных птиц. Разве что зарянка, или, может быть, ласточка? Но это все не важно! Говорю же, там была чепуха». «Я знаю, что немецкий не ваш родной язык, но ни за что не поверю, что вы не знаете, что ‘красная птица’ произносится как ‘Ротфогель’», - заявил Андреас. «Хватит!» - затрясся от ярости приор. – «Это был мусор, не более, и мне больше нечего сказать об этом».

Несмотря на то, что Ференц пытался перевести разговор в другое русло и выставить виноватым самого Андреаса, тот не отступал, молвил: «Мы тут с братом Фолькбертом раскопали могилу брата Герхарда... и нашли кое-какие занимательные безделушки. Нож, блюдо и жезл. На всем выгравированы знаки зодиака. Почему вы спрятали их в могиле брата Герхарда?» «Я ничего подобного не делал!» - возмутился приор, и все же отвел взгляд. – «Ко мне это не имеет никакого отношения. Должно быть, кто-то из братьев решил устроить до крайности неразумный розыгрыш. Скорее всего, брат Ги. Он никого не уважает – ни живых, ни усопших».

«Связано ли это как-то с диском, который вы спрятали в столе?» - наседал на монаха Андреас. – «С тем, о котором вы не хотели со мной говорить». «Просто непостижимо!» - всплеснул руками приор. – «Я немедленно сообщу аббату о твоих нападках». «Какая замечательная мысль», - поддержал идею Андреас. – «Отправимся к нему вместе».

Ференц тяжело вздохнул, пробормотал, признавая поражение: «Андреас, погоди. Давай не будем торопиться. Ты... прав. Нож, блюдо и жезл мои. Я спрятал их от барона. Понимаешь, он давил на меня, чтобы я провел ритуал. Теперь я понимаю, насколько это глупо, но тогда я верил, что, если предметы не найдут – я смогу убедить его отказаться от идеи их использовать». «И вы не могли передать свои опасения аббату, потому что ранее он уже предупреждал, что подобным заниматься не стоит», - заключил художник, и Ференц утвердительно кивнул: «Наша община и так в опасности. Ситуация с деньгами, то, что в монастыре живут и мужчины, и женщины... Он боится осуждения со стороны церкви. И он прав. Ты же... не станешь нарушать это хрупкое равновесие, не так ли?»

«Зависит от вас, приор Ференц», - холодно произнес Андреас. – «Как вы объясните кровь на жезле? Вы явно пытались его очистить, но в гравировке все равно остались следы». «Это моя кровь, вот и все!» - заявил Ференц. – «Результат безобидного ритуала, в котором взывают к ангелам за помощью. Я вижу, к чему ты клонишь, мастер Малер, но ты что, действительно считаешь, что это я убил барона? Поверить не могу!» «У вас есть веский мотив», - отметил художник. – «Он угрожал сообщить о ваших делах инквизиции». «Я был никогда! Никогда!» - загремел Ференц. – «Я человек Бога!»

Видя, в сколь неистовой ярости пребывает приор, Андреас предпочел ретироваться, понимая, что боле из монаха он ничего не вытянет.

...По завершении вечерни Андреас спустился в церковную крипту, через тайный ход проник в пустующую в сей вечерний час библиотеку. Отыскал среди фолиантов тот, делались в котором записи о сестрах аббатства Кирсау.

Внимание художника привлекла заметка о сестре Матильде, согласно которой она три года назад покидала аббатство на несколько месяцев. Судя по всему, произошло это незадолго до смерти отца Матиаса – примерно в то же время, как помещал Кирсау барон Ротфогель. «Должно быть, Матильда и есть монахиня, ставшая жертвой барона по время его прошлого визита», - догадался Андреас, решив поутру обсудить произошедшее непосредственно с Матильдой.

Юноша направился вниз по ступеням – к тайному ходу, ведущему в крипту, однако замер, услышав какой-то шум. Спрятавшись за книжными стеллажами, наблюдал он, как в зал проходят братья Матье и Рюдигер, и, воровато озираясь, принимаются чинить всякие непотребства, срывая друг с друга рясы.

Не в силах выносить подобное зрелище, Андреас стремительно метнулся к тоннелю. Он бежал по темным, едва освещаемым чадящими факелами коридорам, а сзади раздавались шаги преследователей. Выбежав из здания аббатства, художник перемахнул через стену вниз, в заросли...

До фермы Гертнеров он добрался уже в предрассветный час, погрузился в сон; однако разум его засыпать отказывался, и сознание продолжало анализировать все обретенные факты, пытаясь сложить их них цельную картину произошедшего.

Так, шагая во сне через лабиринт городских улочек к центральной площади мистического города, возвышался на которой Дворец памяти - престол Пресвитера Иоанна, - слышал Андреас голос отца, Йохана. Последний выражал надежду на то, что непутевый сын его, бросивший учебу в университете, в скором времени вернется домой, завершив шедевр и взявшись за свое дело; ведь нынешнюю работу в аббатстве юноша получи лишь благодаря работе отца на ректора, и иной возможности заявить о себе у него, возможно, уже не будет. Предстала Андреасу и Сабина, его нареченная, образ которой он прежде зрел лишь на портрете, присланном братом, Даниэлем; девушка была прекрасно... но, возможно, такой изобразило ее подсознание Андреаса...

Наконец, ступил юноша на площадь, и приветствовал его Пресвитер Иоанн. «Давненько ты не чтил этот место своим присутствием», - отметил владыка. «Прошу прощения, Ваше Величество», - склонил голову Андреас. – «Мой ум был целиком увлечен трагедией в аббатстве Кирсау». «Какой такой трагедией?» - заинтересовался Пресвитер Иоанн, и пояснил Андреас: «Убийством дворянина, близкого друга князя-епископа Фрайзинга. Единственный подозреваемый в аббатстве – мой друг Пьеро. Я знаю, он не мог такое сделать».

«Откуда?» - осведомился Сократ. – «Поведай нам свои доводы, сын мой». «Помимо того, что у него не было причин этого делать, природа обделила его жестокостью, да и у него просто-напросто не хватило бы сил совершить подобное. Он довольно слаб, а еще страдает от судорог в руке, из-за которых не может толком держать кисть. С трудом могу представить, что у него хватило бы сил и решимости убить барона ударом по голове». «Это ад на земле, Андреас, и здесь происходит множество невообразимой срани», - не преминул отметить святой Гробиан, но Андреас покачал головой: «Мне просто не верится, что это сделал он. Должно быть другое объяснение».

«И что ты собираешься это сделать?» - осведомилась Беатриче, и отвечал художник: «Когда меня приведут к архидиакону, я расскажу ему, что мне известно о причинах других людей убить барона. Надеюсь, он поймет, что есть много других подозреваемых помимо Пьеро». «И почему ты решил возложить эту обязанность на себя?» - спрашивал Сократ. «Я обязан спасти жизнь брату Пьеро», - произнес Андреас. – «Ему больше некому помочь». «Твоя любовь и преданность к нему многое говорят о тебе», - одобрительно кивнул философ. – «Человек, почитающий старших, тем самым почитает и своих богов». «Еще бы ты так не сказал, старик», - фыркнул Гробиан. «Впрочем, он прав», - высказала мнение свое Беатриче. – «Если Андреас не поможет ему, то никто этого не сделает». «Именно», - согласился с обитателями Дворца памяти Андреас. – «Я понимаю, почему братья и сестры не могут пойти против воли аббата, но я должен что-то сделать».

«С какой стати этого глуподырого аббата вообще вдруг беспокоит смерть шалопая Ротфогеля?» - в свойственной ему манере осведомился святой Гробиан. «Влиятельные люди огорчаются убийствам других влиятельных людей», - развел руками Андреас. – «Это может поставить под угрозу существование аббатства». «О, нет, только не аббатство!» - изобразил сожаление Гробиан. – «Да кому вообще есть дело до этих лицемерных козлов?!» «Как бы там ни было, успех попыток Андреаса предотвратить смерть Пьеро зависит от выводов архидиакона», - Беатриче была воплощением рассудительности. – «По глупости иль по уму, по чести иль из жадности: первым и, возможно, последним судьей Пьеро станет архидиакон. Андреас должен перенять архидиакона на свою сторону средствами, достойными таких людей, как он сам».

«Здравый смысл?» - предположил Андреас. «Тьфу!» - хмыкнул Гробиан. – «Когда ты в последний раз видел человека, прислушивающегося к здравому смыслу?» «Авторитет?» - сделал Андреас вторую попытку. «Ты хоть и талантливый, но все же простой художник», - напомнил ему Пресвитер Иоанн. – «Его же наделил властью сам князь-епископ Фрайзинга. Ты для него не авторитет». «Мудрость?» - продолжал гадать Андреас. «Мудростью можно делиться, но слушатели не всегда ее поймут», - высказала свое мнение Беатриче. «Искренность?» - озвучил свой последний вариант Андреас. «Андреас, ты можешь быть искренним сколько захочешь, но не все готовы принять правду», - молвил Сократ. – «И за честность можно... поплатиться».

«Если не помогут здравый смысл, мудрость, авторитет и искренность, что тогда у меня останется?» - растерялся Андреас, и отвечали ему обитатели Дворца памяти: «Надежда. Ложь. Истина. Но прежде всего – провидение».

«Так что ты собираешься сказать архидиакону, Андреас?» - обратился к художнику Пресвитер Иоанн, и отвечал тот: «В Кирсау и Тассинге есть и другие люди, у кого могли быть веские причины убить барона. Например, Счастливчик Штайнауэр ненавидел барона из-за смерти своей дочери Беаты». «Барон ее убил?» - уточнил Сократ. «Нет – соблазнил и наобещал разного насчет их совместного будущего», - произнес Андреас. – «Когда барон ушел, она уже понесла. Счастливчик и Агнес сказали, что подыщут ей мужа. Беате пыталась прервать беременность снадобьями матери, но в итоге погибла сама».

«Такой переполох подняли из-за какого-то романчика», - закудахтал Гробиан. – «Уж помирать из-за него точно не стоило, хе-хе». «Сомневаюсь, что намерение было именно таковым», - возразила Беатриче.

«Что привело тебя к такому выводу, Андреас?» - осведомился Сократ. «Агнес мне об этом рассказала», - признался юноша. – «Она подтвердила, что могила в лесу – последнее пристанище Беате и ее нерожденного ребенка». «Ну уж Счастливчик и Агнес могли бы найти ей мужа», - высказала свое мнение Беатриче. – «Она далеко не первая женщина, которую бросили, стоило ей понести. В городе бы ее приняли». «Даже если это правда, наверняка ей было тяжело, когда о ней забыл ее же соблазнитель», - произнес Сократ, и Беатриче кивнула: «И кто-то из городских ее бы точно осудил».

«Да кого это волнует?!» - раздраженно вопросил Гробиан. – «И какая разница?» «Если ты мужчина, причем из благородных, то да, наверное, никакой», - отвечала ему Беатриче. – «А вот для женщины все иначе». «Женщинам действительно сложнее, чем мужчинам», - согласился с ней Андреас. – «Возможно, Счастливчик счел, что это несправедливо». «Несправедливо или нет, но в этом главное различие между полами», - заявил Сократ. «Несправедливость лежит в нашем отношении к тому, что несет за собой различие между полами, а не в самих различиях», - отметила Беатриче. – «Наши тела такие, какими их создал Господь».

«Андреас, ты веришь, что Счастливчик мог убить барона, чтобы отомстить за дочь?» - обратился к художнику Сократ, и, когда тот пожал плечами, Пресвитер Иоанн тяжело вздохнул: «Жажду мести легко понять, пусть и нельзя ее оправдывать». «Тогда мотив у нас есть, но как именно Счастливчик мог убить барона?» - спрашивал Сократ. Вспомнив о кровавом пятне, которое заметил он на стене в зале капитула, предположил Андреас: «Думаю, он ударил барона головой о стену». «Неужели он настолько силен, что может таким образом убить человека?» - спрашивал Пресвитер Иоанн. «Я видел, как он поднимал тяжелые камни рядом с церковью», - отвечал Андреас. – «А потом убивал рыб, просто ударив их головой о камень. И казалось, что он при этом совсем не устает». «Ну прямо зверь во плоти...» - хихикнул Гробиан. – «Люблю таких, хе-хе! Тогда убить Лоренца ему было бы проще пареной репы».

«Больше ты никого не подозреваешь?» - обратился к Андреасу Пресвитер Иоанн, и молвил тот: «Приор Ференц боялся, что барон расскажет инквизиторам о его увлечениях оккультизмом. Их обоих занимали оккультные науки. Барон требовал, чтобы приор совершил для него ритуал, когда он приедет в Кирсау. Когда Ференц отказался, барон пригрозил выдать его инквизиции». «Как ты об этом узнал?» - заинтересовался Сократ. «Я нашел письменные доказательства», - рассказывал художник. – «Письмо Ференца барону, в котором он как раз обсуждает эти дела». «Не к добру это, когда монах балуется оккультизмом», - горестно проронил Пресвитер Иоанн. – «Сама его душа может оказаться в опасности». «Да что там душа», - замахал руками святой Гробиан. – «Его сана могут лишить, отлучить от церкви, а то и убить. Только из-за того, что сунул свой любопытный нос куда не надо. Лучше быть глупым невеждой, как я считаю, хе-хе». «Мы это давно поняли», - холодно произнесла Беатриче.

«В магических книгах заключена большая сила, но использовать ее можно с большой осторожностью», - назидательно заявил Андреас. «Церковь так и не считает и даже в лучшем случае относится к подобным вопросам с подозрением», - возразил ему Пресвитер Иоанн.

«Я также нашел шифр, который приор оставил на своем столе в скриптории», - продолжал художник. – «Когда я расшифровал сообщение, оно привело меня к недавно потревоженной могиле на кладбище. Я убедил брата Фолькберта выкопать эту могилу. Внутри нашлись оккультные инструменты, которые спрятал Ференц». «Зачем ему их прятать?» - удивилась Беатриче. – «И зачем оставлять записку?» «Полагаю, что на случай, если барон действительно приведет в Кирсау инквизиторов, как и грозился», - предположил Андреас. – «Записку он, вероятно, оставил для других интересующихся оккультными знаниями в Венгрии на случай, если его заберут. Книгу взяли в университете Печа».

«Приор Ференц боялся потерять свой статус, свою жизнь и даже Божью милость», - произнес Пресвитер Иоанн. «Люди убивали и за меньшее», - согласился Сократ, обратился к Андреасу: «Но как приор мог бы физически это совершить?» «Возможно, он убил барона серебряным жезлом», - отвечал художник. – «Приор использует его для своих ритуалов, и на нем есть следы крови». «Если это и есть орудие убийства, то ему – по крайней мере – хватает драматичности», - закивал Гробиан. «Обвинить приора будет нелегко», - изрек Пресвитер Иоанн, - «но если именно на него указывают доказательства, то архидиакон должен увидеть, что твои утверждения не голословны. Больше ты никого не подозреваешь?»

Рассказал Андреас августейшему собранию о вдове Оттилии Кемперин, которая ненавидела барона за то, что сделал тот с ее мужем, и о монахине Матильде, выяснить детали произошедшего с которой он собирался сим же утром.

«Интересную тайну ты принес нашему суду, Андреас», - резюмировал Пресвитер Иоанн, когда завершил художник свой рассказ. – «Молю Бога, что мы даровали тебе достаточно проницательности, чтобы справиться с этим испытанием». «Спасибо, Ваше Величество», - почтительно произнес Андреас, склонив голову перед владыкой. – «Я готов».

«Пока ты не ушел, Андреас, стоит обдумать еще одну вещь», - обратилась к юноше Беатриче. – «Тебя вызовут к архидиакону рассказать ему то, что ты знаешь. Но не стоит рассказывать... все». «В жизни есть место и для лжи во спасение», - возразил деве Сократ. – «Но не сейчас». «Почему?» - удивилась та. – «Барон мертв. Все, у кого был мотив его убить, напрямую или неясно пострадали от его бесчестных поступков. Простое упоминание имени архидиакону уже может поставить человека под угрозу, и не важно, имел ли он какое-то отношение к убийству или нет». «Да уж, нет смысла бросать всех в эту выгребную яму», - посмеивался Гробиан.

«Я протестую против любого обмана, но в конечном итоге ты должен следовать голосу совести, Андреас», - напутствовал юношу Пресвитер Иоанн. – «До встречи с архидиаконом остается мало времени. Используй его с умом».

Андреас простился с обитателями Дворца памяти...

...а когда проснулся, солнце стояло уже высоко. Нога продолжала саднить – похоже, ночной прыжок со стены аббатства не прошел даром.

Прихрамывая, Андреас спустился по лестнице на первый этаж хижины, и Клара, приветствовав постояльца, предупредила его, что за входной дверью ожидает монах – похоже, чем-то весьма встревоженный. То оказался брат Войслав, и сообщил он Андреасу, что в аббатство прибыл архидиакон – раньше времени, да еще и с целой свитой! «Он допрашивает всех, кто знал барона и брата Пьеро», - говорил монах. – «Я уже рассказал ему то немногое, о чем ведаю. Сегодня в девятый час он намерен поговорить с вами. Именно с вами». «Значит, ему сообщили о моем расследовании», - заключил Андреас. «Ни для кого не секрет, что вы бродите по городу и аббатству, копаясь в чужом грязном белье», - весьма точно сформулировал Войслав то, чем занимался художник последние дни. – «Надеюсь, ваша пытливость принесла плоды, иначе голова Пьеро окажется на плахе». «Я сделал все возможное за то время, что у меня было», - заверил монаха Андреас, и тот кивнул: «Как бы все это ни закончилось, Пьеро благодарен за все, что вы сделали ради него».

До встречи с архидиаконом оставалось еще несколько часов, и Андреас, наскоро перекусив, поспешил в аббатство, где разыскал в монастырском саду сестру Матильду, обратился к ней с вопросом: «Зачем вы покинули Кирсау и отправились в приют?» Монахиня не стала ни отпираться, ни уходить от ответа. «У барона Ротфогеля была страсть к молодым женщинам», - молвила она. – «Ни его брачные обеты, ни обеты женщин, кажется, не волновали его. Однажды во время пути в город я встретилась с ним на лугу, и он весьма недвусмысленно заявил о своих намерениях. Я отвергла его знаки внимания. И думала, что на этом все закончилось. Этого было недостаточно, потому что на следующий день он сделал то же самое. Я снова отказала ему. Мне казалось, что, если я наберусь терпения, проблема решится сама собой. Я и подумать не могла, что барон способен на такое. На третий день он напал на меня, когда я шла через луг. Он затащил меня в лес, где ему никто бы не смог помешать. Мне удалось сильно расцарапать ему шею. Это спасло мою честь, но привело его в ярость. Он бил меня до тех пор, пока его силы не иссякли, а потом он так и бросил меня в лесу. Мать Сесилия увезла меня из Кирсау, чтобы я могла прийти в себя. После этого нападения мне удалось вылечить телесные раны, но моя душа все еще страдает».

«Должен сказать, что это звучит как веская причина убить барона», - проронил Андреас. «Я была вне себя», - призналась сестра Матильда. – «Да, меня переполняла ненависть. Но то было много лет назад. Мать Сесилия и отец Томас помогли мне возобладать над ненавистью, обрести любовь в этом обществе». «Отец Томас?» - удивился художник, и подтвердила монахиня: «Да, отец Томас, наш духовник. Нам разрешено обсуждать наши проблемы в матерью Сесилией, но исповедоваться мы можем только священнику».

Поблагодарив сестру Матильду за столь откровенный рассказ, Андреас заглянул в жилище приорессы. Та подтвердила слова монахини, молвив: «То, что сделал барон, была ужасно. Но я знала, что вовлечение в эту историю отца Матиаса поставило бы его в сложное положение. Барону бы все сошло с рук, но аббат отказался бы от его дальнейшего покровительства. Посему я скрыла личность нападавшего от отца настоятеля и отвезла сестру Матильду в приют недалеко от Миттенвальда. Она оставалась там под опекой сестер, пока не выздоровела и не смогла вернуться».

«Вы правда считаете, что аббат ничего бы не предпринял против барона?» - осведомился Андреас. «Как раз наоборот», - вздохнула приоресса. – «Но таким образом он поставил бы под угрозу существование этой общины. Постарайтесь понять, как нам, сестрам, сложно поверить в то, что мужчину, а тем более дворянина, можно привлечь к ответственности за свои поступки. Я не горжусь тем, что сделала, Андреас, но это уже былое».

«Каково было сестре Матильде снова увидеть барона в Кирсау?» - поинтересовался художник. «Конечно, ей было тяжело видеть его», - молвила Сесилия. – «Она защищала свою добродетель от барона и была серьезно покалечена. Ее тело со временем восстановилось. Ее разум... не знаю, возможно ли это. Она до сих пор борется с ним – в своих снах. Просыпается ночью с криками, вся в холодном поту. Так что это повлияло на нее, да. Все еще влияет на нее. Но это не значит, что она хотела убить барона. И уж тем более не значит, что она на самом деле это сделала. Сестра Матильда – верная слуга и последовательница Христа. Я всем сердцем верю в это, Андреас. Она уважаема и любима этой общиной не без причины».

...Время, остающееся до встречи с архидиаконом, Андреас провел в тягостных раздумьях, сопоставляя сведения, которые удалось ему выяснить, и свидетельства, кои успел обнаружить он за последние дни.

Наконец, в девятом часу проследовал художник в зал капитула. У дверей его встретил отец Гернот, заявив, что ему все известно о самовольстве Андреаса, и по завершении работы над заказом юноше надлежит покинуть Кирсау. Андреас лишь плечами пожал: он и сам не собирался задерживаться в этом захолустье...

Внутреннее убранство зала капитула являло собой зрелище восхитительное и пугающее одновременно, ибо стену его украшала заказанная некогда отцом Матиасом фреска, «Пляска смерти», являющая собой иконографию человеческого бытия: персонифицированная Смерть вела за собой к могиле пляшущих представителей всех слоев общества – знать, духовенство, купцов, крестьян...

Художник проследовал к столу, восседал за которым архидиакон Якоб Эстлер; по правую руку от него замер писарь. «Пожалуйста, укажите свое имя для отчетности», - потребовал он, разглядывая Андреаса через стекла очков. «Андреас Малер, художник-подмастерье из Нюрнберга», - отвечал тот, и писарь архидиакона, Арнольд Адельягер, заскрипел пером, записывая прозвучавшие сведения. «Чем же занимается художник в аббатстве Кирсау?» - уточнил Якоб. «У аббатства есть заказы от покровителей», - объяснил Андреас, - «а мне нужно заработать, прежде чем возвращаться в Нюрнберг.

«Итак, мастер Малер, каковы были ваши отношения с Лоренцем, бароном Ротфогелем?» - приступил к допросу свидетеля архидиакон. «Я знал его всего один день, но мы быстро поладили», - отвечал Андреас. «Успели ли вы понять, каким человеком он был?» - спрашивал Якоб, и художник покачал головой: «Нет, ваше преподобие». «Печально, но все же попробуйте описать барона как человека», - настаивал Якоб, сверля Андреаса пристальным взглядом. «Уверенный, властный», - произнес тот. – «Привык получать то, что хочет». «Думаете, это могло стать поводом для убийства?» - осведомился архидиакон. «Наверное, для кого-то могло», - поколебавшись, признал юноша.

«Мне нужно больше, чем просто ‘наверное’», - процедил Якоб. – «У убийства должен быть мотив. Если не этот, то другой. В противном случае становится сложно объяснить, с какой я здесь целью. Барона Ротфогеля убили здесь, в этой самой комнате. И кто-то в этом виновен. Отец Гернот считает, что убийца – один из монахов, брат Пьеро. Я встретился с братом Пьеро и тщательно его допросил. И хотя маловероятно, что человек его возраста и нрава мог убить барона, брата Пьеро застали на месте преступления. К тому же, у Пьеро были причины невзлюбить барона. Он потерял работу. Его заставили обсуждать труды смутьяна из Виттенберга. А что касается его возраста и слабости, то нередки случаи, когда человек смиренный поддается искушениям дьявола. Я об этом читал. Когда бедным грешником овладевает бес, он обретает дьявольскую силу, которая позволяет ему наносить тяжкие раны. Иногда смертельные. Иными словами, несмотря на необычные обстоятельства, за этим подлым поступком, вероятнее, всего, стоит брат Пьеро. Насколько мне известно, вы дружите с братом Пьеро. Также вы общались с бароном в городе и аббатстве. Вам показалось подозрительным чье-либо поведение по отношению к барону Ротфогелю?»

Андреас осознавал, что обратного пути нет, и заговорил, излагая сведения, которые ему удалось раздобыть, подкрепляя умозаключения фактами и выводами. Рассказывал он о Счастливчике, который винил барона в смерти дочери, Беаты, и надеялся отомстить негодяю, доведшему ту до самоубийства. Вполне вероятно, каменщик ударил дворянина головой о каменную стену в зале капитула, что и стало причиной его смерти.

С другой стороны, не без греха и приор Ференц, и найденное Андреасом письмо подтверждает, что обсуждал тот с бароном проведение колдовского ритуала, а найденный в могиле серебряный жезл со следами крови вполне могу стать орудием убийства. Мотив же – шантаж, ведь барон обещал сдать приора инквизиторам, если не исполнит тот его требование.

Конечно, этими двумя дело не ограничивалось. Убийцей могла оказаться и старуха Оттилия, которая винила Ротфогеля в том, что лишилась всего – и супруга, и собственности, и вполне могла огреть барона по голове тростью покойного мужа. Желала смерти Ротфогелю и монахиня Матильда, с которой дворянин обошелся крайне дурно, избив до полусмерти и нанеся тяжелейшие травмы – телесные и душевные; окровавленная лопата, найденная в монастырском саду, вполне могла стать инструментом, проломившем барону череп.

Внимательно выслушав свидетельство Андреаса, Якоб долго молчал, после осведомился: «Нет ли у вас других сведений, которые могли бы пролить свет на это дело?» «А брат Флориан рассказал вам о записке, которую он нашел в одежде барона?» - уточнил художник, и архидиакон кивнул: «Да, брат Флориан объяснил, как она попала к нему в руки и что в ней написано. Мастер Адельягер внес все показания в дело. То, что вы рассказали о связи барона и Беате Штайнауэрин, объясняет написанное. Вы не думаете, что автор записки – каменщик?»

«Нет», - уверенно отвечал Андреас. – «Тот, кто ее написал, был талантливым писцом». «Ка мне известно, в Кирсау таких двое: пожилой брат Эдок и молодой брат Ги», - отметил Якоб. «Честно говоря, ваше преподобие, ни один из них не владеет краснописанием настолько хорошо», - заверил архидиакона художник. – «В записке есть что-то необычное. Стиль совершенно... другой. Не похожий на стиль Эдока и Ги. Или на мой». «Что ж, так или иначе, это явно останется загадкой, которая не касается убийства напрямую», - заключил Якоб.

«К сожалению, это не все», - произнес Андреас. – «Я нашел другие записки. У них тот же почерк и тип пергамента. А адресованы они тем, у кого был мотив убить барона». «Новость тревожная, но, опять же, выходит за рамки расследования», - констатировал архидиакон. – «В любом случае, спасибо, что обратили на это мое внимание. Еще раз благодарю, что уделили мне время, мастер Малер».

Окончательный вердикт оставался за Якобом Эстлером, однако осведомился тот у Андреаса: кто из перечисленных подозреваемых – по мнению художника – был убийцей барона?.. Андреас отчаянно желал оказаться где-то в другом месте, и, понимая, что, возможно, обрекает на смерть невиновного, назвал имя Счастливчика...

...В мае 1518 года судебные действия завершились, и Линхарт Штайнауэр по прозвищу «Счастливчик» был казнен на площади Тассау через отсечение головы.

...Перед отъездом из аббатства Андреас встретился с братом Пьеро на кладбище, где прогуливался тот, дабы проститься с добрым монахом. «Увы, прощание будет кратким», - вздохнул художник. – «Отец Гернот ясно дал понять, что мне больше не рады в Кирсау». «Молюсь, чтобы время смягчило сердце отца настоятеля», - вздохнул Пьеро. – «Надеюсь, однажды он поймет, что ты всего лишь пытался помочь мне... Разлука печальна, но неизбежна. Я надеялся, что ты задержишься подольше. Но мир нуждается в тебе больше, чем Кирсау. Ты уже перерос это старое аббатство и стал полноценным мастером. Мне будет тебя не хватать, сын мой».

«Как и мне вас», - заверил Андреас старика, и тот просил у художника позволения в последний раз взглянуть на его шедевр. Андреас продемонстрировал Пьеро иллюстрацию, и монах воскликнул в неподдельном восхищении: «Это шедевр в истинном понимании слова! И, похоже, ты всерьез прислушался к моему совету». «Какому совету?» - озадачился Андреас, и пояснил Пьеро: «Вложить в творение себя. Не переосмыслить работу другого художника, а создать нечто подлинное. Так ты показываешь мир таким, какой он есть и каким его видишь ты. И неважно, чего хотят видеть другие. Не из моих уст ты желаешь это услышать, но я горжусь тобой, Андреас».

Ибо иллюстрация, сделанная Андресом, отражала тему ноября, но пейзажем выступали окрестности Тассинга, а крестьянами, выгоняющими свиней в лес, - местные фермеры, семья Гертнеров.

Из книжицы Андреаса выпал обрывок пергамента, и Пьеро, подняв его с земли, прочел: «’Не возвращайся сюда’. Это предупреждение? Чем это почерк? Не похоже на брата Эдока или Ги». «Мы с братом Флорианом нашли похожую записку в вещах барона», - помрачнел Андреас. – «Во время расследования я находил похожие записки, доставленные другим людям. Должно быть, тому, кто их написал, известны самые темные тайны города и аббатства. Он словно дергал похороненное прошлое за ниточки, вытягивая эти секреты, чтобы убить барона». «Пугающая мысль», - содрогнулся старый монах. – «Но кто может стоять за таким злодеянием?» «Одному Богу известно», - вздохнул Андреас. «Да, Ему известно», - согласился Пьеро. – «И я надеюсь, что Его любовь способна унять злобу в сердце того, кто написал это. Но не стоит волноваться об этом. Твое будущее – за пределами этих стен. Надеюсь, ты успеешь раз-другой проведать своего друга, прежде чем Господь заберет меня».

«Я буду приезжать так часто, как смогу», - заверил старика Андреас...

Тассинг
Июнь, 1525

Минуло долгих семь лет, прежде чем Андреас Малер вернулся в Тассинг. Сопровождаемый своим подмастерьем, юным Каспаром, художник проследовал на кладбище при аббатстве, и долго стоял под проливным дождем у могилы брата Пьеро, навестить которого прежде ему так и не представилось возможности. Да, теперь он знаменит и славен в своем ремесле, однако бытие не приносило удовлетворения, а душу снедала пустота. Слишком много времени прошло, слишком много возможностей упущено, слишком много слов не было сказано, а теперь и невозможно наверстать сие...

«Андреас Малер», - прозвучало удивленное, и, обернувшись, художник имел сомнительное удовольствие лицезреть ступившего на погост брата Ги. – «Вот уж не думал, что встречу вас снова. Все эти семь лет вы провели в Нюрнберге?» «Нет», - отозвался Андреас. – «Пожил в Нюрнберге несколько лет, а потом получил ряд перспективных заказов за границей. Я жил несколько лет во Франции и Бургундии, писал портреты и картины на религиозные темы для дворян и придворных».

«Удалось ли вам посетить Прованс?» - заинтересовался Ги. «Я был там проездом, выполнял заказ», - подтвердил Андреас. – «А что?» «Несколько лет назад король Людовик изгнал евреев оттуда, но некоторые из них решили сменить веру и остаться», - вымолвил монах. – «Тогда король установил налог, ставший настоящим кошмаром для оставшихся. Мне любопытно, действует ли этот налог и по сей день». «Понятия не имею», - пожал плечами Андреас. – «И... я удивлен, что тебе не все равно». «Я, конечно, не собираюсь прыгать в огонь в попытке спасти кого-нибудь, но, тем не менее, не думаю, что все это правильно», - признался брат Ги, предупредил художника: «Хотя тебе удалось попутешествовать и добиться успеха, в Кирсау тебе по-прежнему не рады. Аббат вс еще помнит о тех событиях. Как ни посмотри, а семь лет не такой уж большой срок».

«Я всего лишь хотел повидать старого друга», - вздохнул Андреас, перевел взгляд на каменное надгробие. – «Уж ты-то должен понимать. Так что можешь передать Герноту, что я остановлюсь на постоялом дворе на ночь или две». «’Золотая десница’?» - уточнил Ги. – «Я передам, но вряд ли ему это будет интересно. Храни вас Господь. Теперь уходите».

Коротко кивнул, Андреас устремился прочь, и Каспар, озадаченный поведением монаха, зашагал за своим мастером. Двое ни слова не произнесли по пути, и лишь когда проследовали в комнату, кою снимали на местном постоялом дворе - гастхаусе, осмелился поинтересоваться подмастерье: «Почему аббат так на вас зол?» «Незадолго до моего отъезда из Тассинга в аббатстве Кирсау убили благородного господина», - помолчав и собравшись с мыслями, поведал парню Андреас. – «Отец Гернот в панике обвинил в убийстве моего друга, брата Пьеро. Я убедил архидиакона, который вел расследование, что убийство совершил местный каменщик по прозвищу Счастливчик. За это его казнили».

«Из-за вас кого-то убили?» - выдохнул Каспар в изумлении, и, когда Андреас утвердительно кивнул, воскликнул: «Не могли же вы дать другу погибнуть! Почему вы раньше об этом не рассказывали? Дело, наверное, непростое, раз аббат до сих пор на вас злится». «Мне пришлось сделать непростой выбор», - молвил художник. – «Может, даже неправильный. И теперь приходится жить с этим».

«Зачем тогда мы в Тассинге, если вам тут не рады?» - озадачился подмастерье. «Я хотел почтить память брата Пьеро», - отозвался Андреас. – «И... по правде говоря, я не особо тороплюсь возвращаться в Нюрнберг. Нынешний заказ – образец откровенного тщеславия под видом религиозного сюжета. Мои покровители хотят лишь прославить себя и похвастаться богатствами. Каждого нового заказа я боюсь больше предыдущего. Пусть домой с каждым шагом становится все тяжелее».

«Но... мастер, вы же знамениты и прекрасны!» - воскликнул Каспар, не разумея причин уныния своего мастера. – «Ваши работы так прекрасны! Когда я увидел тот алтарь в Нюрнберге, то стал умолять отца отдать меня вам в ученики. Не понимаю, как вы смогли достичь всего этого и остаться несчастным». «Знаю, в это, наверное, сложно поверить, но когда-то я был таким же, как ты», - печально улыбнулся художник, глядя в глаза своего по-юношески восторженному ученику. – «Когда-то я так сильно мечтал о такой жизни, что она полностью поглотила мои мысли. Но либо я сам изменился, либо то, чего я хотел, оказалось ненастоящим. Может, все это время я был глупцом. Хочу, чтобы твоя жизнь художника сложилась лучше. Научись на моих ошибках, хорошо, Каспар?» «Э... хорошо», - на всякий случай кивнул парень, хоть не понял ровным счетом ничего из сказанного наставником. – «Да, мастер Андреас».

Андреас предложил Каспару заглянуть на огонек к его старому другу, Клаусу, и двое спустились на первый этаж гастхауса, и, простившись с владельцами – Николасом и Ханной Бергерами – покинули здание... лицезрев на лугу старого приятеля Андреаса, Отто Циммермана, беседующего с неким молодым человеком – пастухом, следящем за щиплющими травку на лугу овцами.

«Просто возьми и скажи», - настаивал Отто. – «Ты знаешь, что наше дело правое. Не понимаю, почему это так сложно». «Отто, мне страшно», - отвечал парень. – «Опасно переходить дорогу аббату». «Хочешь оставить все, как есть?» - нахмурился Отто, и отвечал парень: «Отто, вот это уже лишнее! Я все понимаю, но просто...»

Отто приветствовал подошедшего Андреаса, а тот представил другу своего спутника: «Это Каспар Циглер из Зальцбурга, мой ученик». «О, вот оно что», - усмехнулся Отто. – «Я-то думал, это твой сын». «Я всего семь лет как женат, Отто», - развел руками Андреас, и плотник, понимающе кивнул, обратился к пареньку: «Сколько тебе лет?» «Четырнадцать, сэр», - почтительно отвечал Каспар. «Черт возьми, я бы не догадался», - покачал головой Отто. – «Вот что легкая жизнь с людьми делает... У нас с Евой недавно появился первенец. Отто-младший, но мы зовем его Отц». «Поздравляю вас!» - искренне улыбнулся Андреас. – «Это замечательная новость».

«Спасибо», - Отто помрачнел. – «Без папы справляться с ним стало сложнее, но Клара и Урсула помогают, как могут». «Прими мои соболезнования по поводу отца...» - пробормотал Андреас, отводя взгляд, и Отто вздохнул: «Это жизнь. По крайней мере, он отошел к Господу и больше не страдает от боли... Андреас, Ева писала тебе о смерти моего отца, я знаю. Почему ты не ответил?» «Я... Извини, мне просто...» - промямлил Андреас, желая сквозь землю провалиться, - «после отъезда из Тассинга на меня много всего навалилось».

Неловкую паузу заполнил пастух, приветствовавший Андреаса. Осознал тот, что зрит перед собой Мартина Бауэра! Последний извинился за то, что вынужден уйти, но необходимо гнать овец на ферму.

Отто проводил спешащего к городу Мартина взглядом, пробормотав что-то насчет «занозы в заднице». «В городе что-то случилось?» - обратился к другу Андреас, и Отто, помолчав, молвил: «Ты выбрал интересное время для визита. Загляни на общинную землю чуть позже. Думаю, тебе будет интересно услышать, что я скажу». «Кстати говоря, я собирался к Клаусу...» - начал Андреас, и Отто кивнул: «Скажи ему, чтобы он тоже пришел. Он все никак не решится».

Обещав, что непременно так и поступит, Андреас, сопровождаемый верным подмастерьем, устремился к городу, размышляя над тем, сколь разительно изменился Мартин после своего возвращения в Тассинг. Совсем другим человеком стал!..

У врат городской церкви заметил Андреас отца Томаса, беседующего с братом Ги. Священник радостно приветствовал художника, молвил: «Надеюсь, этот ваш визит будет менее богат на события, чем предыдущий. В Тассинге и так много чего творится. Завтра вечером у нас костер в канун святого Иоанна. От местных можно ожидать всяческих шалостей. А мне потом предстоит несколько дней слушать их исповеди».

«А еще недовольство со стороны крестьян», - не преминул подсказать брат Ги, и Томас обернулся к монаху: «Они просто болтают, брат. Не стоит пугать подобным нашего гостя». «Уверен, если что-то начнется, мастер Малер первым сунет в это свой нос», - не удержался, излил толику желчи Ги. – «Ведь можно приходить и уходить, когда заблагорассудится. Последствия же расхлебывать необязательно. Горожане возненавидели аббатство после смерти Счастливчика Штайнауэра. И, судя по волнениям, она нам до сих пор аукается. Они винят в его смерти аббатство, а должны винить тебя, ведь это ты свидетельствовал против него. Было бы лучше для всех, если бы ты просто позволил брату Пьеро умереть. В конце концов, жить ему оставалось и так всего пару лет».

«Ты олух и трус, прикрывающийся рясой!» - разозлился Андреас, и Томас, всполошившись, просил двоих поумерить свой гнев. Ги извинился перед священником, и, обратившись к художнику, молвил: «Я здесь с посланием от аббата, Андреас. Отец Гернот приглашает тебя завтра утром заглянуть в библиотеку, если вдруг есть желание что-нибудь там купить». «Неужели все настолько плохо, что аббату приходится распродавать главные сокровища Кирсау?» - поразился Андреас. «В деньгах аббатство нуждается больше, чем в перепачканном чернилами пергаменте», - отвечал брат Ги. – «Эти книги теперь никому не нужны. Кроме, может, тебя. Библиотека к твоему визиту еще не готова, ее в последнее время используют нечасто. Если зайдешь завтра утром, мать Иллюмината покажет, какие книги можно купить?»

«Мать Иллюмината?» - переспросил Андреас. «Да, она стала настоятельницей после смерти матери Сесилии несколько лет назад», - пояснил монах. – «Та умерла спокойно, во сне».

Андреас заверил Ги в том, что непременно заглянет в аббатство поутру, и монах, помедлив, изрек: «И Андреас... прошу прощения за свою грубость. Мне не стоило так говорить. Брат Пьеро был благочестивым человеком и искусным художником. Нам его не хватает». «Спасибо за добрые слова», - сдержанно отвечал Андреас. – «Мне тоже его очень не хватает».

«Рад, что вы помирились», - с облегчением вздохнул отец Томас, и брат Ги просил священника о возможности поговорить с ним наедине. Двое проследовали в двери церкви, а Андреас и подмастерье его продолжили путь к дому городского печатника.

Последний понес за последние годы тяжелые утраты, лишился супруги и сына, и ныне в одиночку воспитывал малолетнюю дочурку, Магдалену...

«Андреас», - процедил Клаус, буравя пристальным взглядом переступившего порог былого друга. «Прости, Клаус», - повинился тот. – «Я знаю, что прошло много времени». «Семь лет», - ровно произнес Друкер. – «Семь лет – и ни слова от моего друга Андреаса. Сначала Берт, а потом и Мари, сразу после рождения Магдалены... Жена всегда так хорошо о тебе отзывалась! Поверить не могу, что написал об их кончине и не получил от тебя ни слова в ответ».

«Прости, мне стоило написать», - прошептал Андреас. Случившееся в Тассинге семь лет назад стало для него тяжелым ударом, и на протяжении долгих лет художник отчаянно пытался превозмочь пережитое потрясение, попросту вычеркнув городок и его жителей из своей памяти – и из сердца. «Да уж, стоило», - подтвердил Клаус. – «Правда, теперь уже слишком поздно».

Каспар малышке Магдалене понравился; двое тут же нашли общий язык.

«А твое дело продолжает развиваться», - поспешил перевести разговор на другую тему Андреас, указал на печатный станок. – «Что печатаешь?» «Двенадцать статей», - отвечал ему Клаус. – «Их написали швабские крестьяне, которые требовали от господ перемен. Освобождение от серважа и принудительного труда, право на охоту и пользование лесами, как и предусмотрено Богом. Отмена налога на наследство, справедливая арендная плата, возврат имущества в общее пользование и собственность. Бавария – это не Швабия, но у крестьян Тассинга те же самые проблемы».

«Так вот о чем собирается говорить Отто», - осознал Андреас. – «Он хотел, чтобы мы с тобой пришли вместе». «Да, он меня спрашивал», - кивнул Клаус. – «Может, приду. Может, нет... За долгие годы аббат все соки из крестьян выжал. Теперь он наседает на горожан, а мы даем отпор. Андреас, их дело правое. Если ты еще не виделся с Гертнерами, обязательно загляни к ним». «Отто просил тебя это напечатать?» - уточнил Андреас, и, когда Клаус утвердительно кивнул, покачал головой: «Не знал, что он умеет читать». «Он – нет, но почти все остальные горожане умеют», - пояснил печатник. – «Он говорит. Я печатаю. Просто пытаюсь внести свой вклад. Тебе стоит сходить на общинную землю и послушать Отто. Он ведь дело говорит».

Клаус пригласил Андреаса завтра на ужин, и художник обещал навестить друга – это меньшее, что он мог для него сделать...

...Андреас и Каспар направились к общинным землям, где собрались жители Тассинга – как горожане, так и фермеры. «Слушайте все!» - зычно обратился к соседям Отто. – «Мы все знаем, почему здесь собирались. Ничто из того, что я скажу, не станет для вас сюрпризом. Все, что я скажу, вы уже втихую обсуждали за закрытыми дверями и со своими соседями. Все, что я скажу, - чистая правда, поэтому давно пора начать говорить об этом открыто. С каждым годом аббатство придумывает все новые и новые налоги для крестьян. Аббатство постепенно отбирало у нас право ходить в лес Божий, чтобы прокормить наши семьи. С каждым новым законом бремя на наших плечах тяжелело. Правила оплаты аренды. Ограничения на то, куда ездить и с кем вступать в брак. А теперь еще и налог на наследство! Раньше мы должны были отдавать только лучшую скотину и наряд, а теперь – половину всего нашего имущества! Никаких поблажек для вдов. Никаких послаблений для детей».

«А как же городской совет?» - хмурился Ульрих, городской пекарь. – «А ратуша? Это ведь значит, что аббат готов разделить с нами свою власть. Готов выслушать наши жалобы». «У тебя доброе сердце, Ульрих», - обернулся к нему Отто. – «В людях всегда хочется видеть только лучшее. Но нет. Совет аббат придумал лишь для того, чтобы стравить немногих избранных с остальным честным народом. Чтобы разделить нас. Это не милосердие. Нет, отцом Гернотом движут лишь жадность и отчаяние. Аббат бы и мертвеца с самих Небес достал и душу из него вынул, если бы та душа для него чего-то стоила. Что сделал отец Гернот, когда мы решились на протест? Он запер святилище святого Маврикия. Он запрещает жителям этого города и крестьянам, что трудятся на этой земле, молиться перед их же реликвией. Аббат преградил нам путь к святому именно тогда, когда мы больше всего нуждаемся в его покровительстве. Отец Гернот поступает несправедливо. Не по-христиански. Он слишком долго вертел нами, как ему вздумается. Аббату пора дать понять, что мы не намерены больше это терпеть!»

Сограждане поддержали Окко возгласами, выражая полное согласие с высказанной им позицией. Но – не все...

«Остановитесь!» - выкрикнула Ханна, выступив вперед. – «Это глупо! Солдаты уже патрулируют соседние города. Если вы пойдете против аббатства, то навлечете на себя гнев герцога. Из-за вас могут разрушить город и всех убить!» «Ханна права!» - поддержал женщину Ленхардт, зажиточный мельник. – «У герцога в руках вся мощь Баварии. Ты затеял опасную игру, Отто. Вам не сравниться с обученными солдатами. Если вы не уступите, вас сотрут в порошок, как швабских крестьян».

Собравшиеся загомонили, обсуждая прозвучавшие слова; мнения разделились. «Нас не сломить!» - неожиданно выкрикнул Мартин, встав рядом Отто. – «Крестьяне Зальцбурга смогли захватить город и добиться того, чтобы их голос был услышан. Если народ может заставить слушать себя самого архиепископа Зальцбурга, то и мы можем заставить аббата слушать нас!»

Услышав о Зальцбурге – своем родном городе, - Каспар побледнел, шепнул своему наставнику: «Мастер Андреас, как вы думаете, с моей семьей в Зальцбурге все в порядке?» «Не переживай», - улыбнулся пареньку Андреас. – «Потери среди гражданского населения были минимальными, с ними наверняка все хорошо». «О, нет!» - продолжал волноваться Каспар. – «Может, нам стоит вернуться в Зальцбург?»

«Довольно!» - продолжал восклицать Мартин, вскидывая кулак. – «Мы не можем сидеть сложа руки, пока аббат обращается с нами как со скотом! Люди по всей Швабии отстаивают свои Богом данные права! Почему и мы не можем?»

Пламенная речь пастуха нашла отклик в сердцах горожан, и возопили те, выражая полное свое согласие. «Хорошо сказано, Мартин», - улыбнулся парню Отто, одобрительно кивая. – «Задумайтесь над его словами, люди. За последние годы Мартин доказал, что заслуживает доверия. Но если слова тех, кто живет рядом с вами, вас не убеждают, возможно, это сделает знак свыше. Хоть аббат и не пускает нас к нашему святому, Бог дал мне понять, что Он с нами! Пока что я больше ничего не могу сказать. Спасибо вам всем, что пришли».

Люди принялись расходиться. Подошли к Андреасу Клара и Ева Гертнеры, поздоровались. Чуть позже присоединился к супруге и Отто, и Андреас предупредил друга: «Надеюсь, герцог не узнает об этом, Отто. Ты можешь навлечь на город беду». «Нас уже никакие беды не пугают, Малер», - отмахнулся Отто. – «Ты бы сам все понял, если бы оказался в нашей шкуре». «Ты прав», - вздохнул художник. – «Не мне судить. Я просто беспокоюсь за вас всех». «Спасибо, конечно, но мы знаем, что делаем», - заверил его Отто.

«Отто, ты действительно видел знак Божий?» - осведомился Андреас. – «Это правда?» «Да, Андреас», - кивнул плотник. – «Клянусь. Приходи позже, поговори, расскажу тебе все, что смогу».

Андреас обещал заглянуть Гертнерам на ужин, и последующие часы провел он, прогуливаясь по улочкам Тассинга и общинных земель, отмечая изменения, произошедшие с городком за эти долгие семь лет.

Заглянув на ферму Бауэров, Андреас узнал от Йохана, что земли вдовы Кемперин перешли к нему, а саму Оттилию приютила Агнес, вдова Счастливчика, за эти годы так и простившая художника за роль, которую тот сыграл в судьбе ее мужа. Смерть забрала старого Франца Бауэра и маленького Вольфа, но затем вернулся Мартин, став совершенно другим человеком, и дела на ферме пошли на лад. Несмотря на постоянно ужесточающиеся требования аббата и вводимые им ограничения, жизнь налаживалась, и боле нищета Бауэрам не грозила.

Сам же Мартин поведал Андреасу, что после совершенной у барона кражи надеялся продать добычу в Вальгау. «К счастью, разбойники не наши мои монеты», - рассказывал парень. – «На эти деньги я скитался по Баварии еще полтора месяца. Потом начал воровать. Когда я стал сильнее и увереннее в себе, то заделался разбойником. Но это продолжалось недолго. Признаюсь, кое-что донельзя меня испугало... Понимаешь, перед этим целый год у меня был напарник. Мы попытались ограбить каких-то итальянцев. Приняли их за купцов, путешествующих под знаменем святого Георгия». «А оказалось, что это солдаты, охранявшие деньги из банка святого Георгия в Генуэ», - догадался Андреас, и Мартин подтвердил: «Именно. Об этом я узнал позже. Тогда-то и погиб мой напарник. Я был одинок и ранен, а вокруг – глухомань. Я думал об отце, матери, Бригитте. И вдруг понял, что не могу вспомнить лицо Вольфа. Я обязан был вернуться и взять на себя обязанности, которые бросил». «Хорошо, что ты это сделал», - заверил Мартина Андреас. – «Ради общего блага». «Наверное, ты прав», - вздохнул тот. – «Мама и Бригитта не могли управлять фермой после смерти папы. Может, даже к лучшему, что его не было здесь, когда я вернулся».

Скромный и набожный кузнец Эндрис так и не женился за эти годы, и уже отчаялся найти себе спутницу жизни. Андреасу он сообщил о том, что, узнав о темных делишках Ференца, аббат отстранил его от служения, и ныне приором стал брат Матье. Как и иные горожане, Эндрис был донельзя раздражен и зол на аббата, запретившего мирянам пользоваться лесом, и свято верил в Отто, которого крестьяне считали своим предводителем – и небезосновательно.

Заглянули Андреас и Каспар в гости к Отто, и поинтересовался художник, о каком знаке Божьем говорил его друг. «Несколько дней назад я кое-что нашел», - признался Отто. – «Может прозвучать дико, но... я нашел голову святого Маврикия». Андреас дара речи лишился: «дико» - это еще слабо сказано!.. «Хвала Господу, теперь все увидят, что Он на нашей стороне», - уверенно заявил Отто, но просил Андреаса до Дня святого Иоанна никому ни слова не говорить об этом!

В северном квартале города продолжалось возведение ратуши; в доме по соседству проживал изобретатель Балтасар Изенкопф, решивший осесть в Тассинге несколько лет назад.

...Направляясь в вечерний час к ферме Гертнеров, Андреас осознавал, что Тассинг уже не тот, что прежде. Праведный гнев жителей достиг точки кипения, и неведомо, что произойдет, когда прорвется он наружу. Одно ясно – добром все это не кончится...

Гертнеры бедствовали; выглядели они усталыми, больными и изможденными. Хворый Петер и маленькая Урсула то и дело надрывно кашляли. И все же селяне пригласили гостей за стол, поделившись с ними тем немногим, что имели: похлебкой, сыром да ржаным хлебом. Отметил Андреас, что хлеб предложили они лишь ему да Каспару, себе же не взяли.

Хворый Петер, как и прежде, в выражениях не стеснялся, и на чем свет стоит клял аббатство и отца настоятеля. «Прежде мы были рады поддержать аббатство, даже если бы в суровую зиму славный отец Матиас потребовал вы выплатить десятину!» - восклицал старик. – «Мы могли взять из леса все, что нам требовалось. Брат Флориан обычно помогал нам, если мы болели. Отец Матиас был истинным христианином, позволял нам чтить традиции наших предков. Отец Гернот пообещал, что отношения между аббатством и крестьянами не изменятся, а мы, дураки, и поверили. Сначала он запретил Флориану приходить в город. Налоги взлетели, а нам запретили расплачиваться товарами и скотиной. Теперь ему только денег подавай! Будто бы мы можем собрать столько денег!»

Отчаяние и безысходность сквозили в каждом слове, в каждом жесте несчастных крестьян, и с ужасом осознавал Андреас, сколь чужд он ныне их миру, их бедам.

«Кажется, Господь совсем отвернулся от Тассинга», - высказал Петер мысль, разделяли которую ныне практически все обитатели городка. – «Поэтому нам пора взять дело в свои руки». Клара попыталась было перевести разговор на другую тему, сообщив Андреасу о том, что Йорг успел жениться – на Веронике, дочери Йохана и Хедвиг Бауэров. Андреас искренне поздравил пару, и Йорг смущенно улыбнулся: «Спасибо, Андреас. То для нас была единственная радость в эти темные времена».

Несмотря на столь поздний час, Гертнеры продолжали трудиться на ферме: а как иначе прокормить семью?..

Пообещав Кларе и ее родичам, что непременно задержится на праздник в честь Дня святого Иоанна, Андреас кликнул Каспара, и двое поспешили покинуть ферму, дабы не надоедать селянам, у которых и без них забот невпроворот.

Проходя мимо городской церкви, услыхали они крик, донесшийся из кельи: «Грех Саула! Грех Саула!» Каспар побледнел, испуганный, и Андреас поспешил успокоить ученика, молвив: «Сдается мне, это сестра Амалия. Она мистик. Быть может, ее посетило видение».

В окошке кельи возник бледный лик Амалии; в глазах женщины отражался ужас. «Филистимляне... это длань Божия», - прерывисто произнесла она, дрожа всем телом. – «Повечерие... повечерие...» Сестра лишилась чувств – как и всегда после припадка.

«Сейчас как раз повечерие», - прошептал Каспар, с тревогой озираясь по сторонам, но ничто не нарушало покоя засыпающего городка.

Встревоженный, Андреас остался у кельи, дождался, когда сестра Амалия придет в себя. «А, вы тот художник, Андреас», - проскрипела она, вновь выглянув в оконце. «Вы меня помните?» - поразился Андреас, ведь приветствие Амалии прозвучало столь буднично! «Да», - просто отвечала та. – «Вы здесь были, когда убили барона. А вы изменились». «Надеюсь, к лучшему», - с грустью улыбнулся художник. «Одному Богу известно», - изрекла Амалия. – «Он то раскрывает, то скрывает Свою волю. И все же Он всегда видит сердце внутри нас, даже если мы сами не до конца понимаем, чего хотим... Эх, был бы здесь отец Томас».

Андреас указал Каспару на дом отца Томаса, находящийся совсем рядом, за углом, и паренек припустил прочь по улице. «Ваш сын?» - осведомилась Амалия, и Андреас покачал головой: «Нет, у меня нет сына. Мы с женой...» «Все в порядке, не нужно ничего объяснять», - заверила Амалия, почувствовав неловкость собеседника. – «У меня нет советов для матерей и отцов. Я живу в духовном мире, отделенном от пределов жизни и смерти».

Женщина отошла от окошка к дальней стене кельи; передвигаться ей было непросто вследствие болезни суставов, продолжавшей прогрессировать. Заглянув в окошко, отметил Андреас, что келья практически пуста, а в земляном полу ее чернеет яма в человеческий рост.

«Из этого маленького оконца я вижу и слышу, как движется ваш мир, но то лишь милосердно мелкие всполохи», - продолжала Амалия, опускаясь на колени у стены. – «Эта келья позволяет мне созерцать тайны, не отвлекаясь на шум мира, который оскверняет мои мысли. Ваш мир – мир нормальной жизни и нормальных мыслей. Так тяжелее услышать святой голос, а тем более его понять. Я не желаю быть частью такого мира. Я мечтаю вовсе ничего не желать, но подчинить себя воле Божией. Когда моя воля совпадает с Его волей, Он дарует мне видения, хоть порой они и очень запутанные». «Коль Бог дарует вам видения, Он хочет, чтобы вы их использовали», - изрек Андреас. «Толкование – это испытание, Андреас», - молвила Амалия. – «Быть может, Бог желает научить меня постигать, чтобы в этом постижении раскрыть еще более глубокую тайну. Моя цель – не спорить с Его волей, но исследовать приходящие мне откровения при помощи отца Томаса».

«Сестра, что это за яма в земле?» - осведомился Андреас, и отвечала ему Амалия: «Моя могила. Я выкопала ее еще до того, как отец Томас прочитал по мне погребальные обряды перед заточением. Каждый день я еще немного ее углубляю. Большинство людей это удивляет, но это мое предназначение. Мое призвание. Когда человек находит свое призвание, он должен полностью ему отдаться. Мы все находим способы сбиться с пути, пусть даже это маленький шажок в сторону. У каждого из нас свой жизненный путь, но его конец един для всех. Мне лишь пришлось столкнуться с этой реальностью раньше, чем большинству. Вы не уверены в своем призвании, Андреас? А в вашем жизненном пути?»

«Я думаю, что и в том, и в другом», - вздохнул Андреас, внутренне опустошенный. – «Я потерял свою любовь. Любовь к искусству. Любовь к семье. Любовь ко всему. Последние семь лет были тяжелыми. Слишком тяжелыми». «Не теряйте надежды, Андреас», - произнесла Амалия. – «Человеческое сердце гораздо больше, чем вы думаете. Оно может вместить очень многое».

К церкви подбежали Капсар и отец Томас, и обратился последний к Амалии, спрашивая, все ли в порядке с нею. «Да, отце», - отвечала женщина. – «Кажется, у меня снова было видение. Я почти ничего не помню».

Отец Томас поблагодарил Андреаса за помощь, устремился в церковь, дабы пройти в келью к сестре Амалии. Когда остались они вдвоем, обратился Каспар к своему мастеру с вопросом о том, что все это значило. «Я и сам не знаю, но в последний раз у сестры Амалии было видение незадолго до убийства барона», - задумчиво отвечал художник. «Что?!» - воскликнул подмастерье. – «Вы думаете... сестра Амалия получает предупреждения?!» «Такой вывод кажется очевидным, особенно после того, как все уже произошло, но я присутствовал лишь при одном убийстве и одном видении», - вымолвил Андреас. «Но что, если произойдет еще одно убийство?» - спрашивал Каспар. «Если это случится, я могу изменить свое мнение», - вздохнул Каспар.

...Художник и подмастерье его вернулись на постоялый двор, и, проследовав в отведенную им комнату, отошли ко сну...

А поутру обнаружил Андреас на полу обрывок пергамента, и фраза на нем была написана донельзя знакомым почерком. «Это предупреждение», - значилось в записке. Художник замер, как громом пораженным. Неужто... кошмар действительно продолжается?!.

«О чем предупреждение?» - недоумевал Каспар, заглянув в записку, которую мастер держал в руках, и отвечал тот: «Это... связано с убийством, которое произошло в прошлый раз, что я был здесь».

Покинув гастхаус, двое устремились через луг к возвышающемуся на холме зданию аббатства Кирсау. У врат святилища святого Маврикия маячил брат Ги, которому – по его собственным словам – настоятель велел сообщить горожанам о закрытии святилища. «Отец настоятель велел нам перенести десницу в церковь», - растолковал монах художнику суть вводимых аббатом изменений. – «Паломники по-прежнему могут прийти и коснуться реликвии, но для горожан вход под запретом». «Что? Почему?» - поразился Андреас, и отвечал Ги: «Аббату опостылели бунтующие крестьяне и горожане. Его терпение лопнуло. Он их законный господин! Отец настоятель щедр, но не настолько, чтобы принимать во внимание эти их дурные Двенадцать статей. Он не хочет оставлять реликвию у всех на виду, ведь ее могут уничтожить. Аббатство не закрыли только потому, что у нас есть десница святого Маврикия». «А как же горожане?» - возмущенно спрашивал Андреас. – «Десница принадлежит не только аббатству!» «Тогда им стоит забыть об этой ереси», - заключил брат Ги. – «Отец настоятель просто хочет сохранить реликвию».

Выразив надежду на то, что горожанам и аббатству удастся все уладить, Андреас и Каспар направились к скрипторию. Проходя через сад близ старого крыла здания, заметил художник старого брата Эдока. Последний практически ослеп, и сейчас оставался в саду, наслаждаясь теплыми солнечными лучами. «А! Андреас!» - обрадовался брат Эдок, когда Андреас представился. – «Славный молодой художник из Нюрнберга». «Уже не столь молод, брат», - улыбнулся Андреас, но Эдок стоял на своем: «Нет, еще молод. Когда ты был здесь в последний раз, я думал, что я стар. Я был неправ. Лишь теперь я ощущаю истинную тяжесть прожитых лет. Подобно тому, как волны слизывают песок с берегов Порткрагена, так время слизывает мои силы. Но довольно об этом. Как твои дела, Андреас?»

«Здоров телом, но не духом», - признался художник. «Мне жаль, Андреас», - вздохнул старый монах. – «Мечты юности часто не переживают течения лет. Но не отчаивайся, ибо Господь всегда рядом с нами во времена скорби». «Вы выглядите более счастливым, чем во время моего прошлого визита», - отметил Андреас с нескрываемым удивлением. «Правда?» - улыбнулся старик. – «Быть может, и так. Возможно, я работал в скриптории на пределе своих возможностей. Это было трудным испытанием как для моих дряхлых суставов, так и для моих долготерпения и братской любви к Ги. Скрипторий отнял у меня зрение и возможность работать руками, но после закрытия он забрал и боль из моего сердца. Настоятель довольствуется тем, что я служу Господу молитвой и созерцанием. Я и сам довольствуюсь этим. Прости, Андреас, но мне нужен покой».

Андреас простился с добрым монахом, и, сопровождаемый учеником, проследовал в помещение, где прежде располагался скрипторий. Мебель и оборудование, использовавшееся писцами, было свалено в углу зала; закрытие библиотеки ознаменовало и упадок скриптория.

У дверей библиотеки означилась сестра Здена – столь же язвительная, как и прежде, и ненавидящая аббатство и свою долю все душой. «Я не такая, как вы, Андреас», - с горечью говорила монахиня, когда поинтересовался Андреас причиной ее озлобленности на этот бренный мир. – «Я не выбирала такую жизнь. Моя семья не могла выдать меня замуж за кого-то более влиятельного, поэтому они сделали пожертвование аббатству. Сумма была достаточно внушительной, чтобы аббатство приняло меня в качестве монахини. Мне пришлось привыкнуть к такой жизни. Я любила свою жизнь до Кирсау. Вы – по крайней мере – сами выбрали свое призвание. Мне же мое подсунули и забыли». «Я не знал», - тихо произнес Андреас. – «Мне очень жаль».

«Вам повезло иметь такую жизнь, Андреас, Малер», - отчеканила сестра Здена. – «Вы, мужчины, можете быть теми, кем захотите. В то время как я, женщина благородного происхождения, навсегда застряла тут, с благонравными клячами и прочим старичьем. За последние годы я со многим смирилась, но я никогда не буду столь же совершенной, как Иллюмината. Тем не менее, сейчас мне все-таки лучше, чем прежде».

Вслед за Зденой Андреас и Каспар последовали в библиотеку, поздоровались с матерью Иллюминатой. «Жаль, что вам пришлось увидеть библиотеку в такой упадке», - с болью в голосе произнесла та, созерцая книжные стеллажи. – «Сейчас ей мало кто пользуется». «Что случилось?» - вопросил Андреас, и отвечала Иллюмината: «После убийства барона Ротфогеля у нас становилось все меньше и меньше богатых покровителей. Те немногие, кто остался, потеряли к библиотеке интерес. Им проще заказывать новые книги у гильдии святого Луки или у частных мастеров в крупных городах вроде Нюрнберга. Отец Гернот решил, что больше нет смысла содержать скрипторий и библиотеку. Большинство книг здесь оказались позабыты. После смерти матери Сесилии ни у меня, ни у сестры Здены не было времени следить за книгами».

«Какой кошмар!» - ужаснулся Андреас. – «Кирсау был одним из последних монастырей со скрипторием в Баварии». «Как любил говорить брат Пьеро, все меняется со времени», - вздохнула Иллюмината. – «Теперь нам остается лишь продать книги желающим. Отец Гернот поручил это мне... и, конечно же, сестре Здене».

Каспар предложил своему мастеру поискать книгу для малышки Магдалены, и Андреас счел это прекрасной идеей. На книжных полках, осмотреть кои дозволила им мать Иллюмината, отыскал художник немало прекрасных фолиантов, выбрал один из них для покупки: «Парцифаль» - рыцарский роман, повествуется в котором о христианских добродетелях. Хоть немецкий язык на страницах книги и был несколько старомоден, Андреас был уверен, что Клаус сможет читать ей роман перед сном.

На одной из полок заметил Андреас книгу с обгоревшими по краям страницами – перевод проповедей Оригена на латынь... «Здесь тот же почерк, что и в записке, которую я нашел после убийства барона», - прошептал художник в вящем изумлении, и, поспешив вернуться к матери Иллюминате, поинтересовался, знакома ли ей эта книга.

И Иллюмината, и Здена признались, что том зрят впервые – и в библиотечном каталоге она не упоминается. «Она наверняка попала сюда из другого скриптория – может быть, в прошлом веке», - предположил Андреас. – «И обгорела по краям. Почему? Как узнать, откуда она взялась и кто был писцом?» «Если в каталоге ее нет, боюсь, что не знаю, кого можно спросить», - растерялась Иллюмината. – «Знать о ней могли только мать Сесилия и отец Матиас».

«Жаль», - помрачнел Андреас, - «ведь тот, кто написал эту книгу, был автором писем, найденных мною во время расследования убийства барона». «Вы про письма, написанные изящным почерком?» - уточнила Иллюмината. – «Брат Эдок мне про них рассказывал. Возможно, он что-то знает об этой книге, ведь живет в аббатстве дольше, чем мы все». «Зачем автору нужно было писать книгу в нашей библиотеке?» - задалась вопросом сестра Здена, и молвил Андреас: «Хороший вопрос. Думаю, это дело рук Кукловода».

«Кого?» - озадачился Каспар. «Кто-то манипулирует людьми в Кирсау и Тассинге, словно дергает их за ниточки», - просветил Андреас своего ученика. – «Он заставил кого-то из них убить барона». «Я думал, барона убил городской каменщик», - окончательно растерялся паренек. «Верно», - подтвердил Андреас, - «но барона заманил в зал капитула некто, кому были известны секреты Кирсау и Тассинга».

Поскольку упоминание о книге в библиотечном каталоге отсутствовало, мать Иллюмината позволила Андреасу оставить ее у себя, и тот, заплатив за выбранный роман, «Парцифаль», поспешил наряду с подмастерьем на обед к Клаусу Друкеру, благо час уже был полуденный.

Почтили Клауса своим визитом его давние друзья – еврейские печатники из Праги, Бенджамин и Рахель Зоммерфельд. Последняя была на сносях; тогда и гляди родит со дня на день!

Хозяин, его дочь и гости расположились за обеденным столом, и Андреас первым делом передал Клаусу подарок для его дочери. Печатник сердечно поблагодарил Андреаса за книгу; возможно, натянутые отношения между ними и наладятся.

Вознеся молитву Господу, собравшиеся приступили к трапезе. «Клаус, еще раз спасибо за то, что принял нас у себя», - молвила Рахель. – «Наша поездка оказалась неожиданно долгой. Мы надеялись вернуться домой еще несколько недель назад, но из-за боев выехать из Базеля до недавнего времени было невозможно». «Бои уже настолько близко?» - встревожился Андреас. «Весьма», - вздохнула Рахель. – «Как по мне, если армию видно со стены или в городе слышны их барабаны, то это уже слишком близко». «Беременность Рахель, конечно, усложняет ситуацию», - вздохнул Бенджамин. «Должно быть, вам скоро рожать», - обратился к его супруге Андреас, и та утвердительно кивнула: «Очень скоро. К настоящему моменту мы уже должны были быть дома».

«Тем не менее, для меня это удача», - попытался поднять настроение гостям Клаус. – «Теперь у меня за обеденным столом два печатника и мастер-художник... А также будущий печатник и малышка-печатница. Давненько в Тассинге не собиралось столько художников под одной крышей».

«Удивительно, как быстро и бурно развивается печатное дело», - вымолвил Андреас. – «Мне попадались просто восхитительные образцы гравюр». «И с каждым годом появляется все больше новых техник, шрифтов и стилистик», - подхватил Клаус. «Бенджамин пытается создать для идиша шрифт, который будет проще читать», - добавила Рахель, коснувшись запястья супруга ладонью, и тот улыбнулся: «Для иврита шрифтов уже достаточно, но было бы неплохо иметь в своем распоряжении и отдельный набор для идиша».

«Кажется, я уже его когда-то видел, но не смог распознать», - протянул Андреас задумчиво, и подтвердила Рахель: «Да, этот шрифт еще не обрел окончательную форму. Как правило, он используется только в литературе для женщин». «Я бы хотел сделать наши тексты более доступными, особенно для тех, кто читает только на идише», - пояснил Бенджамин, протянул Андреасу листок с напечатанными на нем образцами.

«А ты на чем работаешь, Клаус?» - обратилась Рахель к хозяину. «Когда откроются перевалы, через город пойдут путешественники», - отвечал тот, - «так что мне стоило бы сделать запас товара, но в последнее время я печатаю для горожан Двенадцать статей. Благодаря отцу Томасу в этом городе все хотя бы немного умеют читать, так что одну страницу люди осиливают спокойно. Она вызвала бурные обсуждения и заставила многих принять сторону Отто. Ну, ты его сам слышал, Андреас. Что думаешь о том, что происходит в Тассинге?»

«Аббатство настолько обнищало, что распродает ценнейшие книги из своей библиотеки чуть ли не за гроши!» - поделился свой болью Андреас, и Клаус кивнул, соглашаясь: «Меня эта новость тоже не порадовала, но благодаря этому мне удалось заполучить несколько рукописей, которые иначе я никогда не смог бы купить. Я столько всего накупил, что, даже если я все это перепечатаю, то вряд ли отобью затраты. Уверен, будь Мари с нами... она прочла бы мне нотацию... И, раз аббатство находится в столь незавидном положении, должен быть кто-то, к кому аббат может обратиться за деньгами».

«Он мог попытаться пойти навстречу Отто и предложить вместе что-нибудь придумать», - вымолвил Андреас. «Отто пытался урезонить его, но аббат никогда не слушает», - отвечал ему Клаус. «Мы сочувствуем местным», - обратился к хозяину Бенджамин. – «Подобное происходит по всей Швабии. Крестьяне страдают». «Это правда», - подтвердила Рахель, - «но я опасаюсь, что в Тассинге может дойти до греха. Крестьяне против солдат Швабского союза не сдюжат».

«Что такое Швабский союз?» - обратился к наставнику Каспар, и тот пояснил: «Наемники, безродные солдаты. Их объединяют деньги, а не дело». «Мы старались держаться от них подальше, так что подробностей не знаем, но даже на расстоянии они выглядели пугающе», - мрачно добавил Бенджамин. «Крестьяне могут, сами того не осознавая, привлечь к Тассингу ненужное внимание», - вторила мужу Рахель. «Я знаю, что Отто и крестьяне рискуют, но верю, что Отто сумеет избежать кровопролития», - высказал надежду Клаус. – «В общем-то, беспокоиться нам следует не о Швабском союзе, а о войске герцога Баварии. Князь-епископ правит здесь от имени церкви, однако Тассинг и Кирсау окружают земли герцога».

Собравшись с духом, Андреас обратился к Клаусу, молвил с неподдельной искренностью: «Клаус, мне жаль, что я не отвечал. То, что произошло здесь, в Тассинге, в Кирсау... Я просто хотел обо всем забыть. Узнав о смерти Берта и Мари, я струсил и не нашел слов для ответа. Прости меня, пожалуйста».

За обеденным столом воцарилась тишина... нарушили которую стоны Мари – начались схватки! Андреас просил Клауса сбегать за повитухой, Агнес Штайнауэрин; сам он на глаза ей лишний раз показываться не отваживался. Поднявшись из-за стола, Клаус обратился к Андреасу, молвив: «Андреас, ты прошен! И пока не забыл – ты просто обязан посмотреть, как на общинной земле сейчас кладут костер. Во время прошлого визита ты этот праздник пропустил».

Поблагодарив Клауса и пожелав чете Зоммерфельдов удачи, Андреас и Каспар выскользнули за дверь. Прежде, чем отправиться на общинную землю, художник и его подмастерье заглянули в аббатство, дабы задать вопрос брату Эдоку о странной книге, ими обнаруженной.

«Я могу описать вам книгу», - обратился Андреас к монаху. – «Это сборник проповедей Оригена с блестящей каллиграфией». «И у него обгоревшие края», - мрачно изрек Эдок. «Да! Все верно!» - воскликнул художник. – «Вы знаете, откуда она взялась, кто ее написал?» «Андреас, забудь про эту книгу», - отрезал Эдок. – «Она появилась из пламени, что поглотило место, окутанное ужасающей тьмой». «Что вы имеете в виду?» - выдохнул Андреас, озадаченный ответом монаха, и изрек тот: «Ее переплет, ее страницы несут на себе следы великого зла. Такие следы может пронести на себе через всю жизнь и душа». «Чья душа?» - настаивал Андреас. – «Душа того, кто написал книгу?» «Мы все здесь под неусыпным надзором, Андреас», - вздохнул старец. – «И надзиратель этот не желает перемен».

Продолжать обсуждать тему брат Эдок наотрез отказался, и художник, сопровождаемый юным спутником, покинул аббатство, направившись к общинным землям, где крестьяне и горожане заканчивали складывать праздничный костер, а также украшали окрестные дома.

Отто зычно обратился к согражданам, возвестив: «Эй, народ! Не забываем, что сегодня ночью после костра мы все будем праздновать, как и всегда. Встречаемся в лесу, где женщины по традиции будут собирать травы». «Отто, аббат запретил заниматься собирательством в лесу!» - встревожился отец Томас. – «Прошу, ради всех нас, пересмотрите свое решение». «Благодарю, святой отец, но приказ аббата противоречит закону Божьему», - твердо произнес Отто. – «Лес принадлежит всем нам, как и вся живущая в нем дичь, птица и рыба. Аббат не может заявлять право собственности на то, что Господь даровал нам всем. Так что прошу прощения, святой отец, но мы не изменим наши планы. Сколько я себя помню, в Тассинге на День святого Иоанна всегда был большой праздник. Мы не прервем эту традицию. И можете не сомневаться, завтра я докажу вам, что так же, как Солнце вращается вокруг Земли, так и Бог со святыми на нашей стороне».

К Андреасу приблизился брат Войслав; монах печально смотрел в сторону Отто, и поинтересовался художник: «Кажется, речь Отто вас расстроила?» «Отто все более агрессивно бросает вызов аббату», - вздохнул тучный монах. – «Отец Гернот плохо воспримет эту новость». «Но как он их остановит?» - осведомился Андреас. – «Не будет же он самолично бегать по лесу и всех оттуда выгонять». «Отец настоятель знает, что не только силой можно заставить людей соблюдать порядок», - отвечал Войслав. – «Как, по-вашему, он стал аббатом?»

Брат Войслав передал Андреасу приглашение аббата отужинать с ним сегодня вечером. Удивленный, художник – тем не менее – предложение принял. Войслав отметил, однако, что Андреасу не стоит приводить с собой в дом аббата Каспара, ибо отец настоятель желает поговорить с художников наедине. Подмастерье нисколько не возражал: он хотел остаться здесь, среди горожан, помочь им с костром и украшениями. Мальчишка был донельзя воодушевлен, ибо никогда прежде не видел подобного празднества.

Так, Андреас вновь устремился к аббатству, проследовал в жилище отца Гернота. Тот сдержанно приветствовал художника, предложил тому забыть былые обиды. Андреас не возражал, но, несмотря на трапезу, которую двое разделили, общались они сдержанно, тщательно подбирая слова.

«Вижу, брат Войслав незамедлительно передал мое послание», - произнес аббат. – «Я удивлен, что ты соизволил зайти ко мне. В конце концов ты все же добился успеха. Приятно видеть, что пребывание в Кирсау пошло тебе на пользу. Теперь ты даже выглядишь как знаменитый художник. Чем ты занимался в последние годы после того, как набедокурил в Тассинге?» «Большую часть времени я рисовал на заказ во Франции и перенимал опыт у других художников», - честно отвечал Андреас, и Гернот не сдержался, поморщился: «Понимаю, продался аристократии».

«Большую часть времени я провел в библиотеке Сорбонны, отец, ведь мне запретили возвращаться сюда», - парировал Андреас. «Что ж, надеюсь, хотя бы там ты меньше совал нос в чужие дела», - фыркнул аббат, и отвечал Андреас в тон ему: «Там обошлось без ложных обвинений в убийстве, так что вы правы. Так зачем вы меня сюда пригласили?»

Поколебавшись, признался отец Гернот: «По правде говоря, я надеялся поговорить о растущей напряженности между аббатством и горожанами. Я хотел бы... прояснить... ситуацию для тебя, Андреас. Полагаю, ты выслушал только одну сторону конфликта. Выступления Отто на тему налогов не охватывают ситуацию целиком». «Зачем же тогда взимать столь высокие налоги, отец?» - осведомился Андреас. «После закрытия скриптория налоги необходимы, чтобы восполнить утраченный доход», - доходчиво разъяснил Гернот. «Тогда зачем было закрывать скрипторий? Я не понимаю!» - воскликнул художник, и аббат – воплощение терпения – разъяснил: «Кирсау не может боле тягаться с городскими художниками и печатными станками. Братьям есть чем заняться кроме книг. Брат Ги сам изучил расходы аббатства. Повышение налогов – лучший способ покрыть их, Андреас».

«Хм-м, ну а почему крестьяне больше не могут пользоваться лесом?» - продолжал спрашивать Андреас. – «Раньше такого запрета не было». «Лес принадлежит аббатству, и крестьяне не имеют на него прав», - доходчиво разъяснил Гернот. – «По закону это можно расценивать как кражу». «Аббатство не пострадает, если горожане будут собирать в лесу хворост!» - возмутился художник, однако настоятель продолжал стоять на своем: «Такое воровство лишает нас природных ресурсов. Поскольку аббатство не производит ничего другого, оно должно себя как-то обеспечивать, особенно в такие сложные времена». «Неужели у вас совсем нет ни капли сострадания к людям в Тассинге?» - выдохнул Андреас, неприятно пораженный поведением святого отца. «Меня куда больше печалит, что у горожан нет сострадания к нам», - отозвался тот. – «И я вижу, они по-прежнему не соблюдают правила и продолжают собирать травы в канун Дня святого Иоанна. Хотя всем известно, что я это запретил. Это серьезное дело. Я отлучу от церкви любого, кто ослушается моего приказа».

«Вы выдвигаете жесткий ультиматум», - произнес Андреас. «Надеюсь, мне не придется воплощать его в жизнь», - молвил Гернот в ответ. – «Ты не можешь оставаться непричастным ко всему этому, пока находишься в городе. Помоги мне покончить с этим глупым восстанием. У тебя есть репутация в городе, Андреас. Ты успешный человек, и горожанам нравится думать, что они с тобой птицы одного полета. Я бы хотел донести до некоторых из них, например до печатника, что бунтовать для них невыгодно. Остальные горожане последуют примеру, а у крестьян не останется выбора. Мы сможем все закончить мирно».

«Крестьянам и правда очень тяжело», - проронил художник. – «Почему бы вам не поговорить с ними и не прийти к соглашению?» «Я умею прощать, но упрямство Отто испытывает даже мое великодушие», - отвечал Гернот. – «С Отто теперь говорить бессмысленно, Андреас, он меня не услышит. Поэтому я тебя умоляю: помоги разрешить эту проблему. Пожалуйста, подумай об этом».

Обещав, что непременно так и поступит, Андреас поспешил откланяться, ибо беседа с аббатом весьма его тяготила.

Когда вернулся он к общинным землям, праздник был в самом разгаре. Костер ярко полыхал, озаряя ночь, и горожане, лица которых скрывали причудливые маски, самозабвенно кружились в танце. Ибо то был канун святого Иоанна – ночь, когда печали отходят на второй план, и миряне веселятся, позабыв обо всех горестях и печалях.

Андреас приветствовал знакомых, с каждым перемолвился словом. Мудрый старик Тиль напомнил ему, что праздник сей проходит в день летнего солнцестояния. «Очень напоминает жизнь человека – восход и закат», - рассуждал фермер. – «А между ними – песни и танцы, веселье и радость. Этот праздник всегда воспевал шутовство и высмеивание – глупости общества, людских пороков. И особенно тех... кто выше нас, крестьян».

Хворый Петер же связывал с праздником суеверия, отходящие корнями в язычество, и мрачно предупреждал о приближении Дикой Охоты – призрачных всадников, предвещают кои разрушения, беды и катастрофы, коль не совершить им заблаговременно должные подношения. По мнению старика, возглавляет Дикую Охоту суровая и могущественная Перхта, а маски на лицах мирян в эту ночь нужны для того, что гнать в руки богини всяких злых духов и демонов. «В канун праздника святого Иоанна любой, кто окажется в лесах, будет наказан, подобно ведьмам!» - предрекал Хворый Петер, и глаза его блестели, отражая пламя озаряющего ночь костра. – «Кого схватят, обратят в животных!.. Сегодня надлежит оставаться в помещениях. А если кто и соберется на улицу, то пусть держится близ огня святого Иоанна... Но, по крайней мере, этим вечером святая Сатия благословила травы в лесу, и женщины пойдут собирать их. И плевать на этого мерзавца аббата...»

На одной из лавок близ костра расположились соседи – доктор Вернер Штольц и изобретатель Балтасар. Двое отчаянно спорили; впрочем, учитывая невыносимый характер врача, который готов был возражать по поводу и без повода, иначе и быть не могло.

«Андреас, вы уже успели полюбоваться городом?» - радушно приветствовал художника Балтасар. – «Уверен, что праздничные виды вдохновят столь творческий ум на новые свершения». «Украшения и костер определенно придают Тассингу жизнерадостности», - с улыбкой согласился Андреас, и изобретатель воскликнул, указывая на костер: «Безусловно! Крестьяне крайне находчивы. К примеру, этот костер построен таким образом, чтобы воздух и тепло проходили через него с огромной скоростью. А как он ревет!» «Видно, что у постройке подходили с умом», - согласился с ним Андреас, и Балтасар закивал: «Эти люди сообразительны от природы. Не имея даже самого поверхностного образования, они додумались до множества самых разных вещей. Эти знания накапливались годами. Жизненный опыт передавался из поколения в поколение. Конечно, это не совсем те знания, которые даются в стенах университетов. Тем не менее они весьма полезны».

«Необязательно учиться в университете, чтобы быть умным», - произнес Андреас, и Вернер обернулся к нему, заявив с откровенным раздражением: «Не сомневался, что вы это скажете. Вы не знаете этих людей так, как знаю их я. Господь определил для них именно такое место в мировом порядке не без причины». «Нет ничего унизительного в том, чтобы учиться у крестьян», - стоял на своем Балтасар. – «Даже вам, Вернер, учитывая, как хорошо они знают свойства лекарственных трав». «Это примитивные суеверия», - отмахнулся врач, указал на беснующихся близ костра людей. – «Представьте День святого Иоанна, омраченный их языческими ритуалами. Это оскорбление Христа. Почти тысячу лет назад святой Элигий предупреждал именно об этом».

«И за все это время языческие праздники еще никому не навредили», - резонно заметил Андреас, но Вернер не сдавался, продолжал стоять на своем: «Это оказывает пагубное влияние на вечную душу человека. Вы можете этого не замечать, но бог все видит». «Откуда взялась эта новообретенная набожность?» - осведомился Андреас. Врача, похоже, вопрос, разозлил. «Не притворяйтесь, будто что-то обо мне знаете», - пролаял он. – «Я совершал паломничество в Ахен. Посетил реликварий Марии и зрел святые мощи. Я никогда не забуду, что чувствовал, когда увидел одежду, в которой обезглавили святого Иоанна Крестителя». Балтасар вмешался в разговор, напомнив собеседникам о том, что все они – братья во Христе, и не стоит спорить и ссориться по пустякам.

Восхищенный зрелищем празднества, Каспар просил у Андреаса дозволения задержаться на празднике чуть подольше, и мастер дал свое согласие. Сам же он собирался вернуться на постоялый двор и забыться сном...

В грезах Андреас – впервые за долгие, долгие годы – прибыл на корабле дураков в мистический Идеальный город. Тот изменился, и ныне представлял собой настоящий лабиринт.

Следуя извилистыми улочками к центральной площади, зрел Андреас свою супругу, Сабину, отношения с которой стали ныне донельзя сложными. «Возвращайся домой», - молвила она. «Вернусь», - коротко отвечал Андреас. – «Скоро». «Ты лжешь!» - глаза женщины полнились слезами. – «Порой я думаю, что ты презираешь меня. Но возможно, все куда хуже. Возможно, я для тебя – пустое место. Кем ты теперь меня считаешь? Приставалой? Докучницей? Надоедой, о которой можно позабыть, пока ты живешь как ни в чем не бывало в Париже?.. Ты хоть капельку любил меня?»

«Конечно, любил», - вздохнул Андреас, и Сабина прошептала: «Но это в прошлом. Ладно... Давай, иди к своим книгам. Только они приносят тебе радость... Без него дом совсем опустел». «Хватит», - выдавил Андреас, ощущая, как разрастается страшная пустота в душе. «Если ты вернешься, станет только больнее», - продолжала вещать супруга. – «Оставь меня с моим горем!»

«Хватит, умоляю!» - вскричал Андреас. – «Хватит мне сниться. Хотя бы одну ночь. Дай мне пару часов без мыслей о нем...»

Но нет... Образ Сабины исчез, а пред Андреасом возник малыш Август – возлюбленный сын... безвозвратно утраченный. Часто он приходил во снах к убивающемуся родителю, но ни разу не проронил ни слова. Молчал, улыбаясь, и это делало душевную боль Андреаса поистине невыносимой...

«Привет, Август», - вздохнул несчастный отец, воскрешая в памяти те страшные, последние мгновения, когда осознание необратимости произошедшего сокрушило его душу навсегда. – «Прости, что не смог ничем тебе помочь. Нет от чумы в саду заветных трав... Я так устал, так устал, Август! А ты устаешь там, в своем мире?.. В нашу последнюю встречу я пожелал тебе спокойной ночи. Не смог подойти к твоей кроватке, поэтому говорил с порога. Я просто стоял в темноте. Ты не ответил, и мне пришлось повторить... Не знаю, сколько я там стоял. Все ждал, когда услышу твой голосок в ответ... А ты совсем не вырос... Интересно, смогу ли я забыть твое лицо. Помню ли я твою мать такой, какая она есть?.. Я помню, что любил ее... Но разве можно точно передать в голове образ человека, которого любишь?.. Я любил тебя, малыш. Я так любил тебя!.. Иногда мне хочется умереть, чтобы больше ничего не чувствовать. Но я не могу. Поэтому каждую ночь пытаюсь изменить прошлое. И все равно прихожу к ней – и к тебе».

Образ умершего сына исчез, и Андреас вновь остался в одиночестве среди бесконечный улочек пришедшего в упадок Идеального города. Дворец памяти был запущен, частично разрушен. Проследовав в тронный зал, зрел пораженный Андреас лишь дураков, прибывших с ними на корабле... да женщину в синем платье, восседающую на троне; за спиной ее заметил он связанные белые крылья.

«Что здесь произошло?» - выдохнул Андреас, озираясь по сторонам. – «где Пресвитер Иоанн? Где Сократ, где святой Гробиан? Гробиана не было на корабле дураков». «О Беатриче ты не вспомнил?» - проронила женщина, и изумился Андреас: «Беатриче – это ты... не так ли?» «Была ей когда-то», - подтвердила женщина. – «Я была голосом осторожности, благоразумия. Сейчас же я больше и меньше, чем осторожность. Я – парализующая боль сомнения. Ступор, порождающий отчаяние».

«Меланхолия», - осознал Андреас. – «Но что случилось с остальными?» «То же, что происходит с тобой», - изрекла Меланхолия. – «Фундамент этого города все еще покоится в океане твоего разума. Не его суд управляет твоим разумом. Твой разум управляет судом. Когда-то разум, любопытство и глупость молодости жили под эгидой твоего интеллекта. Я – все, что осталось. Меланхолия осени жизни». «Значит, все кончено?» - вопросил Андреас с горечью. «Вовсе нет», - произнесла Меланхолия. – «По крайней мере, у тебя есть сомнения. Конечно, город в плачевном состоянии, но все могло быть и хуже – гораздо хуже».

«Что может быть хуже сомнений и отчаяния?» - прошептал художник. «Безнадежность. Безумие», - прозвучал ответ. – «Ты еще не добрался до них, но идти осталось недолго». «И что же мне теперь с этим делать?» - спрашивал Андреас. «Поменяй свою жизнь», - молвила Меланхолия.

Андреас нахмурился, осознав, что что быть его здесь не должно... Он должен кому-то помочь... кого-то разыскать... Каспар!..

«Стало быть, твои мысли еще не полностью обращены внутрь тебя», - отметила Меланхолия. – «В тебе все еще есть толика заботы о других, несмотря на твою меланхолию. Возможно, для нас еще не все потеряно. Проснись, Андреас!»

...Пробудился Андреас в полуночной час – канун Дня святого Иоанна. Каспар на постоялый двор до сих пор не вернулся, и художник, беспокоясь об ученике, отправился на его поиски.

У затухающего костра оставался лишь Отто, который, отвечая на вопрос Андреаса насчет Каспара, лишь рукой махнул в сторону леса. Освещая себе путь лампой, которую прихватил на постоялом дворе, художник устремился к чащобе; в тенях оной пребывали горожане да крестьяне, все в причудливых костюмах – смеялись, танцевали да собирали травы.

Каспара Андреас отыскал близ святилища святой Сатии, вздохнул с облегчением. Выступил из теней отец Гернот, донельзя раздраженный. «Я гнался за одним из горожан, но этот разряженный шут от меня ускользнул!» - в сердцах восклицал аббат. – «В лес ходить запрещено! Я узнаю, кто нарушает правила, и лично отлучу преступника!»

Ночную тишину разорвал истошный крик, донесшийся со стороны города. Андреас бегом бросился к Тассингу; Каспар и Гернот едва поспевали за ним. Внезапно пронесся мимо них, сломя голову, человек, лицо которого скрывала маска, растворился в ночных тенях. Незнакомец выронил какие-то цветы, которые подмастерье не замедлил подобрать с земли, сунул в суму.

У городской ратуши собралась толпа, в оцепенении взирая на мертвое тело Отто, раздавленное каменными блоками, рухнувшими на него с недостроенной ратуши. Доктор Вернер констатировал смерть плотника, сообщил горожанам: «Кто-то отвязал веревку, его и раздавило лесами. Мы с Балтасом и Ленхардтом услышали грохот и вышли на улицу – посмотреть, что случилось». «Да, и там увидели фигуру в костюме!» - воскликнул изобретатель. – «Этот человек ринулся прочь от ратуши!» «Полагаю, он и отвязал веревку», - заключил Вернер.

«И что ты делал в это время, Ленхардт?» - зло бросил Петер мельнику, и отозвался тот, указывая на Балтасара и Вернера: «Наслаждался ужином с этими двумя господами. Как жаль, что хоть в этом ты меня обвинить не можешь, Петер!»

Андреас велел Каспару посмотреть, нет ли у тела Отто записки; паренек приблизился к погибшему, присел, отрицательно покачал головой.

Подоспела Ева, и, осев наземь, заголосила...

Заметив подле Андреаса отца Гернота, Питер выкрикнул с неподдельной ненавистью: «Ты! Его наверняка убил аббат! У этого ублюдка всегда был на Отто зуб! Мы все это знали!» «Отвечай, скотина!» - поддержал Петера Йохан, и иные фермеры согласно загудели, прожигая настоятеля злыми взглядами.

«Да как ты смеешь!» - возмутился Гернот. – «Я не собираюсь тут стоять и выслушивать обвинения в столь ужасном грехе от крестьянина!» Подобрав полы рядом, он бегом бросился в направлении аббатства. Андреас попытался было объяснить разоренной толпе, что в момент убийства аббат был с ними в лесу, но селяне ничего и слышать не хотели. «Хватайте художника и его мальчишку!» - пролаял Петер. – «Потом разберемся, что у чему!»

Схватив опешившего Каспара за руку, Андреас ринулся вслед за настоятелем, а толпа разгневанных горожан неслась за ними по пятам, и огни факелов их озаряли эту страшную ночь...

...Отец Гернот и монахи Кирсау успели укрыться в библиотеке, заперлись изнутри на ключ. Горожане наводнили скрипторий, окружили Андреаса и Каспара, прижавшихся к двери библиотеки, требуя, чтобы они убрались с дороги и не мешали свершению отмщения на смерть Отто.

«Аббат не мог убить Отто!» - отчаянно взывал к разумам горожан Андреас. – «Он был с нами, когда мы нашли тело». «Вы действительно пришли вместе, но ты ведь не знаешь, где он был до этого, да, Андреас?» - резонно вопросил Йохан Бауэр. «У кого еще могли быть причины убить Отто?» - вторил ему Петер. – «Отойди, Андреас!» «Гернот не успел бы прибежать из общинной земли в лес, а потом вернуться вместе с нами», - втолковывал художник Петеру. – «Возможно, убийца – все-таки не он. Задумайся».

Толпа продолжала орать, требовать выдачи аббата, угрожая сжечь аббатство дотла. «Все были в костюмах, поэтому у любого была возможность убить Отто», - продолжал говорить Андреас. – «Нужна была лишь причина». «Да!» - поддержал наставника Каспар. – «Я вот из-за ваших нарядов почти никого не узнавал, пока со мной не заговаривали».

Петер отступил на шаг, и, сплюнув с досады, процедил: «Ладно, черт возьми! Андреас, у тебя есть один день на то, чтобы найти настоящего убийцу. Иначе мы обязательно вернемся за аббатом!» «Андреас, я хочу лишь справедливости для моего мужа», - с мольбой обратилась к художнику Ева, и тот клятвенно заверил молодую женщину: «Ева, Отто был хорошим человеком. Я не остановлюсь, пока не найду виновного»

...Так закончилась эта безумная, безумная ночь. Андреас и Каспар вернулись на постоялый двор, забылись тревожным сном, а поутру вознамерились незамедлительно приступить к поискам убийцы.

«Крестьяне уверены, что Гернот убил Отто, но это же невозможно!» - восклицал Каспар, и Андреас согласно кивал: «Всему виной вспыльчивость Петера. Аббат стал легкой мишенью, ведь он конфликтовал с Отто». «Мастер, Петер был в ярости!» - после ночного потрясения паренек никак не мог прийти в себя. – «Он дал вам всего день, чтобы найти настоящего убийцу Отто! Почему вы вообще на это согласились? В прошлый раз все вышло не лучшим образом. Зачем повторять это снова?» «Каспар, правого суда заслуживает каждый», - назидательно произнес Андреас, и юноша понимающе улыбнулся: «У вас доброе сердце, мастер Малер. Как вы думаете, кто убийца? С чего нам начать?»

Андреас задумался: какие зацепки есть у них на данный момент? Во-первый, мельник Ленхардт, столь решительно выступавший против Отто на общинной земле. Во-вторых, Мартин Баэур, о чем-то споривший с Отто при первой их встрече... однако затем, во время сбора селян и горожан выступивший в его поддержку. Каспар предположил, что, возможно, убийца исповедовался отцу Томасу; а даже если и нет, во время исповеди могут прозвучать весьма интересные сведения о случившемся в канун для святого Иоанна. Кроме того, Андреас надеялся осторожно расспросить о произошедшем постояльцев «Золотой десницы» - ведь путешественники могли увидеть или услышать что-нибудь важное.

«А как же человек, который пробежал мимо нас в лесу?» - воскликнул Каспар, достав из сумы цветы и протянув их своему мастеру. – «Я таких цветов никогда не видал». «Я знаю этот цветок», - заключил Андреас, рассмотрев растение. – «Калужница болотная. Она растет во влажных затененных лесах. Нам следует вернуться к святилищу святой Сатии – это растение точно там произрастает, под сенью огромного дуба!.. Что ж, зацепок у нас хватает. Пусть даже времени немного, у нас хорошие шансы найти настоящего убийцу».

Покинув гастхаус, художник и его подмастарье выступили к лесу; путь их проходил мимо фермы Бауэров, где Андреаса окликнул работающий на подворье Йохан. «Почему ты помогает аббату?» - с горечью вопрошал фермер. – «Ты знаешь, что он делает с нашими семьями?» «Петер угрожает всему аббатству, а не только настоятелю», - отвечал художник, и Йохан презрительно фыркнул: «Ну да, ты-то сдружился с монахами. А для меня или моей семьи они никогда не делали ничего хорошего. Нам они, скорее, наоборот причинили много вреда». «Я понимаю твой гнев на аббата, но монахи не заслуживают смерти», - увещевал разгневанного фермера Андреас. «А что заслуживаем мы, Андреас? Голодать?!» - восклицал тот. – «Когда ты в последний раз голодал? В прошлом месяце мы чаще постились, чем ели досыта. Если бы не щедрость Ульриха, у нас бы на этой неделе совсем хлеба не было».

«Тогда аббат должен ответить за это, но сжигать аббатство для этого не нужно», - вымолвил Андреас, и Йохан, отмахнувшись, сменил тему, молвив: «Знаешь что? Раз уж ты так решительно настроен, думаю, я могу указать тебе на кое-кого. Это мой племянник, Мартин. Он не тот, за кого себя выдает. Я считаю, что он не Мартин вообще». «Почему ты так думаешь?» - опешил Андреас, не ожидавший подобного откровения. «Мы все видим то, что хотим видеть, Андреас», - вздохнул Йохан. – «То, что мы видеть не хотим, мы ради всеобщего блага игнорируем, пока можем... Так, Бригитта и Кат ничего не говорят о Мартине. Сильный Мартин. Трудолюбивый Мартин. Верный Мартин».

«Есть ли у вас какие-либо доказательства?» - осведомился Андреас, и Йохан отрицательно покачал головой: «Нет. Лишь подозрения и повод не доверять ему. Когда аббат решил отдать нам землю старика Раннига Кемпера, нам нужно было внести плату. Нам нужно было расширяться. Мы с братом не могли сказать ‘нет’. В итоге земля досталась нам обоим. А после смерти Франца часть отошла Мартину». «Это звучит не так уж плохо», - осторожно заметил Андреас. «Оно бы и не было плохо, если бы Мартин не выдвинул идею о продаже аренды», - продолжал Йохан. – «Либо это, либо поделить землю среди других семей. Это все довольно сложно, но тогда моя земля оказалась бы по другую сторону чужой. Вся схема работает только потому, что мы владеем землей вместе».

«Ты действительно думаешь, что Мартин, кем бы он ни был, убил Отто?» - вопросил художник. «Я думаю, что это вероятно», - уверенно кивнул Йохан. – «Если он может спать с женой другого мужчины и украсть его землю, не исключено, что он и на убийство способен».

Андреас обещал учесть полученные сведения в расследовании. Поход в лес придется отложить на более позднее время, а сейчас, вернувшись на постоялый двор, художник заявил хозяину, что готов проставить выпивку для всех его гостей. В тот день в большом зале «Золотой десницы» было довольно многолюдно, и Андреас, забравшись на один из столов, поднял кубок с пивом, возвестив: «Я хочу сказать несколько слов о человеке, которого потерял Тассинг, об Отто Циммермане. Я не займу у вас много времени, обещаю. Отто был хорошим человеком. Он был таким же прекрасным плотником, как и его отец до него. Тассинг потерял хорошего человека. Все его добрые дела на земле обязательно зачтутся ему на небесах».

После, когда гости приступили к трапезе и выпивке, Андреас и Каспар ходили по залу, знакомясь с постояльцами и путешественниками. Так, за одним из столиком расположилась семья: супружеская пара из Мюльфдорфа-на-Инне, Барбара Охсин и Лейтхольд Охс, их непоседливый сынишка, Филип, и отца Барбары – Йозуа. Четверо надеялись совершить паломничество и посетить святилище святого Маврикия, но обнаружили, что оно закрыто!..

Барбара рассказывала Андреасу о том, как Господь спас ее сына от страшной лихорадки; взгляд же старика Йозуа был прикован к Мартину Бауэру, наслаждающемуся бесплатной выпивкой за соседним столом. Почему-то этот парень казался ему смутно знакомым... будто видел его где-то – в ином городе... Сомнениями своими Йозуа поделился с Андреасом, и тот благодарно кивнул: сейчас любые крупицы сведений могут оказаться важны...

На втором этаже постоялого двора за столом собрались прибывшие из Болонии и остановившиеся в «Золотой деснице» лекари: Винченцо Амбрози, Анджело Гачарини и Таркантонио Орси. С Вернером Штольцем вели они академическую беседу, обсуждая «Естественную историю» Плиния Старшего. Вернер пригласил Андреаса за стол, однако оказался неприятно удивлен немалыми познаниями художника в литературе и медицине, а также способностью вести разговор на итальянском. Видя, что Вернер начинает кипеть от раздражения, Андреас изобразил неведение, за что городской доктор, похоже, был ему немало благодарен.

Врачи перешли к обсуждению вчерашнего убийства, случившегося в городе, высказали Андреасу соболезнования, ведь погибший был его другом. «Я был там, когда это случилось», - вставил Вернер, обожавший быть в центре внимания. – «Вернее сказать... сразу после того, как это случилось». «Верно», - кивнул художник. – «Доктор Штольц и его сосед первыми прибыли на место преступления». «Так вот из-за чего был весь этот шум?!» - воскликнул доктор Винченцо. – «Он разбудил нас, но мы не знали, что произошло».

«А вы заметили какие-то странности?» - осведомился Андреас. «Мы позвали хозяина», - отвечал ему Анджело. – «Он и его сын выглядели сбитыми с толку, когда пришли». Андреас нахмурился: хозяин и его сын?.. Но... где же была Ханна?..

Вернер рассказывал коллегам детали произошедшего, а Андреас упомянул о том, что составляет список подозреваемых. Ханна, проходившая мимо с подносом в руках, в этот момент вздрогнула, изменилась в лице, и, пробормотав извинения, поспешила вниз по ступеням. К сожалению, болонские врачи ничем больше не могли помочь Андреасу, но Вернер удержал его, шепнул: «Андреас... может, это пустяк, но с момента убийства я все продолжаю обдумывать возможных подозреваемых. Я видел, в последние недели Отто и Мартин Бауэр часто разговаривали. Не знаю, о чем шла речь, но просто знайте, что есть что-то странное в Мартине». «В каком смысле ‘странное’?» - заинтересовался Андреас, и пояснил врач: «За год до того, как вы впервые приехали в Тассинг, я лечил молодого Мартина Бауэра от серьезной раны. Он поранил свой бок, когда при падении задел грубый край заборного столба. Этот столб был весь в зазубринах, и это разорвало кожу. Порез зажил достаточно быстро, но оставил уродливый шрам, около восьми дюймов в длину и четырех в ширину».

«И что же в этом странного?» - не мог уловить мысль Вернера художник. «Месяц назад я его осматривал, когда он пожаловался не незначительную сыпь на теле», - пояснил доктор. – «И того шрама не было. Он полностью исчез». Андреас сердечно поблагодарил Вернера за это действительно важное свидетельство, молвив: «Я... не всегда был о вас лучшего мнения, но понимаю, что вы человек честный и трудолюбивый. Жители Тассинга должны гордиться тем, что у них есть такой доктор». «Э-э-э... спасибо за добрый слова», - Вернер был явно обескуражен.

Андреас свел знакомство с Замуэлем Грацем – ветераном ландскнехта «Доппельзольднер», прибывшим в Тассинг, чтобы набрать людей в своей полк. Наемник предложил художнику сыграть в карты с наряду с его потенциальными новобранцами. Во время игры Замуэль рассказывал остальным о жизни ландскнехта – о том, что в настоящее время наемники сражаются с восставшими окрест крестьянами.

Во время игры хозяйка постоялого двора принесла собравшимся за столом пиво. «Мне нравится госпожа Ханна», - заметил один из новобранцев, когда хозяйка удалилась. – «Отец говорит, она носит еду мужчинам в ратуше». «А мой отец говорит, она постоянно там», - отозвался второй. – «Довольно странно». «Может, это просто проявление христианской доброты», - предположил Замуэль.

Вскоре в зале началась драка. Анджело налетел на Мартина, облив его пивом, и парень набросился на врача. Иные посетители с радостью присоединились к потасовке, конец которой положил Замуэль Грац – конечно, за предварительную плату, предложенную отчаявшимся хозяином гастхауса.

Позже, когда большой зал опустел, Андреас вновь разыскал старика Йозуа, и тот, все еще пребывая в задумчивости, признался художнику: «Мужчина, что начал драку с доктором... Мартин... Он очень похож на моего знакомого из Мюльдорфа, Йоста Фарбера. Это он убил человека в тавернской драке шесть лет тому назад. А потом бежал из города со всех ног. С тех пор я его не видел».

Поблагодарив Йозуа за сии сведения, Андреас вернулся на ферму Бауэров, обратился к Бригитте с вопросом о Мартине, признавшись: «Я ищу любую причину, по которой кто-то мог решиться убить Отто». «Отто давил на Мартина, чтобы тот поддержал его на общинной земле, Андреас», - молвила Бригитта. – «Мартин изменился, но город помнит его историю. Он больше не хочет причинять неприятности. Он не хотел выступать в общине, потому что боится аббата. Из-за этого они и поругались. Вот и все».

«Бригитта, я знаю, что Мартин – не тот, за кого себя выдает», - напрямую заявил Андреас, испытывающе гладя на молодую женщину. – «И Отто тоже наверняка об этом знал. Знала ли ты?» «Конечно, знала», - вздохнула Бригитта, коснувшись ладонями заметно округлившегося живота. – «Неужели я не смогу понять, делю я постель со своим мужем или нет? Йост стал лучшим мужем, чем Мартин в принципе мог быть. В прошлом он совершил множество ошибок, но он изменился. Он спас нашу ферму и семью. Он много трудился и дает мне проводить с Вероникой столько времени, сколько я захочу. Он – чудо, на которое я и рассчитывать не могла. Не знаю, как Отто про это прознал, но неудивительно, что он этим воспользовался, чтобы приструнить Йоста. Отто поступил несправедливо, но Йост не стал бы его за это убивать!»

«Насколько ты вообще знаешь Йоста?..» - хмурился художник. «Прошу, Андреас... я ношу его ребенка», - молвила Бригитта. – «Он хороший человек. Не втягивай нас в это». «Йост – не Мартин, Бригитта», - напомнил ей Андреас. – «Ты не знаешь, на что он способен». Но молодая женщина лишь плечами пожала; сейчас в ее жизни все наладилось, а об остальном она и думать не желала...

Посему Андреас устремился прямиком к Мартину, работающему в поле, и, приведя убедительные доказательства, заставил мужчину признать, что он – не тот, за которого себя выдает. «Первым был Отто, теперь я», - говорил художник. – «Кто следующий узнает твой секрет? Ты не можешь вечно бежать от своего прошлого». «Ладно, хватит!» - раздраженно воскликнул ‘Мартин’. – «Теперь ты доволен? Меня зовут Йост Фарбер. Я из Мюльдорфа, как и семья Охс, которую ты встретил с гастхаусе».

«Что случилось с настоящим Мартином Бауэром?» - потребовал ответа Андреас. «В пути на него напали», - вымолвил ‘Мартин’ – Йост. – «Его убили охранники банка. Я встретил его в Кауфбойрене, как раз в тот момент, когда город охватила чума. Он грабил дома погибших и молился святому Роху, чтобы его не забрали следующим. Я убедил его покинуть город. Мы вместе отправились в путь. Это продолжалось всего несколько месяцев. Он много рассказывал о жизни здесь, о своей семье. Даже о тебе. Куда бы мы ни пошли, люди принимали нас за братьев. И когда он умер... я не увидел в этом ничего плохого. Йост Фарбер мертв для своего мира. Я никогда не смогу вернуться в Мюльдорф. А жизнь Мартина Бауэра должна продолжаться. Я решил занять его место. Он оставил в семье пустое место и не задумывался о последствиях. Мне никогда не хотелось жить в бегах, Андреас. Я стремился к такой жизни. Я мечтал о жене, которая любила бы меня и детей».

«Ты убил Отто?» - вопросил Андреас, пристально смотря собеседнику в глаза. «Что? Конечно, нет!» - возмутился ‘Мартин’. – «С чего ты взял? Ты правда думаешь, что это сделал я?» «Он разгадал твой секрет», - напомнил Андреас. – «Так он заставил тебя произнести речь». «Это правда», - подтвердил ‘Мартин’. – «Но зачем мне его убивать? Я сделал то, о чем он просил». «Возможно, ты боялся, что он будет продолжать задавать вопросы», - предположил художник. «Нет, он не стал бы этого делать», - покачал головой ‘Мартин’. – «У нас был уговор... Ладно, с меня хватит! Ты знаешь, что я не Мартин. Прекрасно. Можешь рассказывать кому захочешь. Но Отто я не убивал. Придется мириться с последствиями, хоть я этого не делал».

‘Мартин’ вернулся к работе в поле, показывая, что разговор боле продолжать не желает...

Андреас же и Каспар направились в аббатство, где надеялись продолжить свое расследование. В здании оставались крестьяне; некоторые из них не преминули разграбить аббатство, покусившись как на ценности, так и на продовольственные запасы. Дежурили селяне и у дверей в библиотеку, однако помнил Андреаса о тайном ходе в оную, находящемся в церковной крипте.

Проникнув в оную, художник разыскал доброго брата Войслава, поинтересовался, нет ли у того предположений, кто мог убить Отто. «Не знаю, могу ли я чем-то вам помочь, Андреас», - растерялся монах. – «Боюсь, я не очень интересовался происходящим в Тассинге». «Может быть, вы вспомните, кого могло разозлить поведение Отто», - настаивал Андреас, и отвечал Войслав: «С Отто нелегко ладить. В последние годы у него были конфликты с некоторыми братьями... Например, некоторых из братьев расстроило, что он потребовал у отца Гернота раскрыть финансовые отчеты аббатства».

«Гернот упомянул, что Ги заведовал учетом финансов аббатства», - припомнил Андреас. – «Он, наверное, больше всех расстроился?» «Андреас, мне запрещено обсуждать дела аббатства с посторонними», - нахмурился монах. «Прошу вас, брат Войслав», - не отступал художник. – «Любая информация, которую вы можете дать, поможет остановить дальнейшее насилие». «Несколько дней назад я заметил, что брат Ги что-то ищет на скотобойне», - сообщил ему Войслав. – «Когда я его окликнул, он явно испугался. Если он уже тогда переживал из-за требований Отто, то неудивительно. Знаю, что брат Ги и Отто никогда не ладили, но брат Ги никогда не отличался жестокостью». «Ги – трус, а Отто загнал его в угол», - заключил Андреас. – «Кто знает, на что он способен в такой ситуации».

Поблагодарив брата Войслава, Андреас и Каспар отправились на скотобойню, находящуюся за загонами на подворье аббатства. Здесь обнаружили они книгу об экзорцизме и оккультизме. На полях ее Андреас заметил надпись на французском – список неких ингредиентов. Насколько было известно Андреасу, в аббатстве был лишь один человек, владевший бургундским диалектом – брат Ги. «Неужто Ги пытался проклясть Отто?» - пробормотал Андреас, изучая фолиант и обнаруженный между страниц лист пергамента, начертан на котором был круг с написанным в центре его именем Отто.

Андреас и Каспар проследовали в разграбленную крестьянами ризницу аббатства. К счастью, книга учета, вел которую Ги, оказалась на месте. Бегло просмотрев страницы, отметил Андреас, что вел Ги двойной учет по довольно сложной системе, и, несмотря на то что аббатство едва сводило концы с концами, все доходы и расходы сходились. Кроме того, в книгу учета был вложен пергамент с некими записями, который явно к учету не относился.

От пергамента исходил слабый запах лимона; неужто Ги использовал исчезающие чернила из лимонного сока?.. Дабы проверить свою догадку, он подержал пергамент над пламенем свечи, и подозрения его подтвердились. Согласно проступившим на листе письменам, Ги действительно воровал у аббатства, отправляя деньги кому-то в Аусбург, а после передавали их банковскому дому Фуггеров. Возможно, Отто прознал об этом...

Андреас и его подмастерье отправились в монастырский сад, поинтересовались у слепой сестры Маргареты, не происходило ли в монастыре в последнее время нечто, из ряда вон выходящее? «Пару дней назад, когда я мыла салат в хижине с травами, меня толкнул какой-то мужчина», - призналась монахиня. «А что в этом странного?» - озадачился Каспар. «Даже в совмещенных монастырях покои сестер и братьев отделены друг от друга», - пояснила монахиня. – «Время шло к вечерне, и он должен был находиться в церкви». «Кто это был, сестра?» - спрашивал Андреас. – «Вы можете его описать?» «Я поняла, что это мужчина, потому что ростом он был выше сестер, и он фыркнул, когда столкнулся со мной», - отвечала Маргарета. – «У него была мягкая кожа, и когда мы столкнулись, он отскочил назад. Он схватил меня и отодвинул. Бороды у него тоже не было. Я испугалась, но он успел выбежать из хижины, прежде чем я смогла закричать. Думаю, это был кто-то из молодых братьев. У остальных поступь тяжелее. Я постоянно слышу их шарканье в саду».

По звуку сестра Маргарета смогла определить, какие банки с травами трогал пробравшийся в хижину человек. Заглянув в одну из них, обнаружил Андреас, что банка полна монет! Зачем заведующему казной брату Ги прятать их здесь?..

Вернувшись в библиотеку, Андреас отыскал брата Ги в помещении, заявив, что ему известно о деньгах, которые тот украл из аббатства, а также об оккультной книге, которую монах спрятал на скотобойне. «Я не убивал Отто, и не пытался убить его», - прошептал Ги, затравленно озираясь по сторонам. – «Да и ритуал я проводить не стал. А если бы провел и он бы сработал, то Отто бы не умер, а стал идиотом, пускающим слюни».

...Покидая аббатство, сознавал Андреас, что, похоже, текущие нити расследования его ни к чему не привели. Ни у Мартина, ни у брата Ги не было веских поводов убивать Отто. Но... кто же тогда стоит за злодеянием?..

Художник и его подмастерье вернулись на постоялый двор, и хозяин пригласил их разделить вечернюю трапезу с супругой его и сыном, Киллианом. «Слыхал я, вы в Тассинге уже бывали», - обратился к Андреасу Нико, когда расположили они за столом и приступили к еде. – «Сильно ли изменился город с вашего последнего визита?» «Ну, ‘Золотой десницы’ тут прежде не было», - улыбнулся художник. – «Постоялый двор – это большая перемена для такого маленького городка, как Тассинг». «Да, особенно для крестьян», - согласился Нико. – «Поначалу они были не особенно гостеприимны». «Однако монахи из аббатства всегда и во всем нам помогали», - не преминула добавить Ханна.

«Это правда», - согласился с супругой Нико, - «однако аббат правит весьма жестокой рукой». «Аббат и раньше был суров, но сейчас, по-видимому, стал еще строже», - молвил Андреас, и протянул Нико: «Я понимаю его желание добиться соблюдения правил, но к этому можно прийти и более мирным путем. Выступления Отто становились все более дерзкими. Думаю, вы и сами слышали его последнюю речь, Андреас. Я хочу поддержать крестьян в их беде, но, боюсь, что смерть Отто принесет постоялому двору больше проблем, чем пользы». «Крестьяне нам не помешают, Нико», - заверила супруга Ханна. – «Им необходимо высказаться. Кроме того, их деньги уравновешивают любой потерянный доход от аббатства и его гостей».

«Я думаю, Отто был прав», - высказал свое мнение Андреас. – «Эти ограничения зашли уже слишком далеко. Что тут плохого, если это облегчит жизнь крестьянам?» «Важно всегда поступать правильно, но я не знаю, стоит ли мне вмешиваться во все это», - отвечал Нико. «В любом случае, не нам это решать», - заключила Анна.

«Кстати, я слышал от Ульриха, что он сегодня видел, как к городу стягиваются солдаты герцога», - подал голос Киллиан. «Это всего лишь слухи, Киллиан», - урезонила сына Ханна. «Хм, это может создать для Тассинга проблемы, особенно если в дело вмешается аббат», - покачал головой Нико, встревоженный. «Ой, я не думаю, что аббат стал бы призывать в город солдат, чтобы устроить беспорядки», - попыталась разрядить атмосферу Ханна. – «Андреас, что скажете?»

«Это означает, что аббат использует свои связи, чтобы остановить Петера до того, как он перейдет... к насилию», - высказал свое мнение Андреас, понимая, что в условиях прозвучавшего ультиматума отец настоятель пойдет на все, чтобы защитить свое положение. «Я согласен, но вмешательство армии может еще сильнее разжечь ненависть крестьян в аббатству», - проронил Нико, и Андреас утвердительно кивнул: «Это возможно, безусловно».

«Тогда лучше держаться подальше от всех, участвующих в этой заварушке», - резюмировала Ханна. Вспомнив о речи женщины, кою держала та во время собрания на общинной земле, обратился к ней Андреас: «Ханна, вы на днях весьма решительно выступили после речи Отто».

Обернувшись к супруге, нахмурился Нико: «Ханна, по-моему, ты говорила, что не собираешься в это вмешиваться». «Так я ведь просто беспокоюсь о крестьянах», - пояснила женщина. – «Не думала, что пара слов от меня может кому-то навредить. Я согласна, Андреас, но, возможно, мне действительно не следовало высказываться». «Что бы ни случилось мы являемся частью отпуска», - подвел итог беседы Нико. – «Принимать живое участие в происходящем очень важно».

Андреас поблагодарил хозяев за совместную трапезу, после чего поднялся наряду с Каспаров в отведенную им комнату, благо час уже был поздний

...В полуночный час в комнату Андреаса и Каспара на постоялом дворе вломилось трое селян – Петер, Йохан и Карл; потребовали, чтобы те оделись и немедленно проследовали на общинную землю. Гадая, что еще могло произойти, художник и подмастерье его подчинились.

На общинной земле собрались фермеры и горожане, и Петер, говоря от лица их, потребовал у Андреаса немедленно назвать им имя убийцы. «Подождите!» - растерялся художник. – «У меня был едва ли день на расследование. Я не смогу прийти к выводу так скоро». «Ну, советую тебе поторопиться, Малер», - зло прошипел Петер, уперев руки в бока, - «а не то это проклятое аббатство вспыхнет!»

Сограждане поддержали фермера одобрительными выкриками, когда подошедшая к толпе повитуха Агнес посоветовала всем замолчать. «У меня в соседней комнате роженица!» - ярилась женщина. – «Ваше поведение постыдно. Если она потеряет ребенка из-за ваших дрязг, эта смерть будет на вашей совести!» «Агнес права», - поддержала повитуху Ева, баюкая на руках малыша Отца, обратилась к Петеру: «Я знаю, что ты хочешь добиться справедливости ради моего мужа, твоего друга. Но я не хочу, чтобы все становилось еще хуже, чем есть. Прошу, папа. Дай Андреасу немного больше времени». «Ладно», - проворчал Петер, махнув рукой. – «Андреас, у тебя есть время, пока не родится этот ребенок. После этого мы добьемся правосудия».

Послышался цокот копыт, и горожане воззрились на приближающегося верхового. Последний остановил коня, воззрился на мирян. Отметил Андреас: прибывший наверняка дворянин, и, поскольку сжимает он в руке древко гербового штандарта, явно находится здесь неспроста. И все же... наверняка появление благородного мужа средь ночи в Тассинге несет благую весть...

«Добрый вечер», - проронил дворянин в воцарившейся гробовой тишине. – «Принято ли в Тассинге, чтобы люди собирались на общинной земле посреди ночи?» «Мы делаем то, что должно быть сделано тогда, когда это требуется», - огрызнулся Петер, а Карл вопросил, обращаясь к верховому: «А вы вообще кто?» «Меня зовут Тристан фон Фраунберг», - представился дворянин. – «Я здесь от имени герцога Баварии. Герцогу известно, что вы распространяли и обсуждали Двенадцать статей. Если также известно, что вы оспаривали условия налогообложения и землепользования с аббатом Кирсау. Герцог милосерден. Он не собирается наказывать жителей Тассинга за эти споры. Но у него милосердия есть предел. Герцогу известно, что вы заточили аббата и монахов Кирсау в аббатстве. Это оскорбительно. Возмутительно. В таком случае ни о каком милосердии не может идти и речи. У вас есть время до завтрашнего заката, чтобы освободить аббатство Кирсау, аббата и всех монахов. Если вы этого не сделаете, солдаты герцога войдут в город и возьмут аббатство силой. Как только ночь сменит день, они убьют каждого мужчину и мальчика, который встанет у них на пути».

Дворянин замолчал, давай собравшимся возможность осознать прозвучавшие требования. Кто-то запричитал, иные попытались объяснить посланнику, что повышение налогов привело их к нищете и голоду.

«Герцог знает о жалобах горожан и считает их уместными», - проронил Тристан. – «Он считает, что могут быть сделаны некоторые уступки в отношении налога на наследство и использования леса для заготовки древесины. Конечно, только при условии, что аббат будет освобожден в целости и сохранности». «А что получат крестьяне?» - поинтересовался Петер. – «Что насчет наших налогов? Нам позволят использовать лес для выпаса скота и рыбалки?» «Герцог не желает идти на дополнительные уступки», - отрезал дворянин. – «Вы можете освободить аббата и взять то, что предлагается, или не повиноваться и остаться ни с чем. Бунт мало что вам даст. Лучше поберегите оружие и огонь. Даю время до завтрашнего заката».

Пришпорив коня, Тристан фон Фраугберг устремился прочь и вскоре исчез в ночи...

...Поутру, лишь пробудившись, Андреас увлек за собою Каспара в лес. Им следовало заняться остающимися зацепками, ибо – по мнению художника – и «Мартин», и брат Ги слабо подходили на роль убийц; несмотря на определенные разногласия с Отто, весомых причин расправляться с плотником у них – по мнению Андреаса - не было.

Миновав святилище святой Сатии, Андреас и Каспар углубились в заросли, означились за которыми римские руины. Художник осмотрелся: повсюду виднелись выцветшие барельефы с изображением нимф. Из отверстия в одной из стен вытекала струйка воды, низвергающаяся в отверстие в земле. На краю оного заметил Андреас костюм, в котором был человек, пробежавший мимо них в канун Дня святого Иоанна.

Андреас присел, чтобы осмотреть одежды, когда каменная плитка под ногами его проломилась, и художник канул вниз, во тьму; Каспар попытался было схватить наставника за руку, но не удержал...

К счастью, падение их было недолгим. Двое обнаружили себя в древнем водохранилище, наверняка напрямую связанным с римским акведуком, проходящим под аббатством и окрестными землями. Каспас соорудил из найденной под ногами палки и тряпки для кистей импровизированный факел, поджег, и приступили они к исследованию подземелья.

Следующие часы провели Андреас и Каспар в тоннелях акведука. Один из проходов оказался завален камнем, и предположил художник, что ведет он к городской церкви. «Неужели церковь настолько старая?» - поразился подмастерье. «Старше римского поселения?» - улыбнулся Андреас. – «Нет, но многое в Тассинге и Кирсау построено на останках прошлого».

Каспар попытался протиснуться в проход, но вскоре вернулся, молвив: «Там было очень темно и как-то... странно. Выхода там нет». «Что значит ‘странно’?» - осведомился Андреас. «Как будто там мне было не место», - попытался объяснить свои ощущения Каспар. – «И запах был необычный, словно... что-то старое».

Андреас и Каспар продолжили исследовать тоннели акведука, и когда, наконец, обнаружили выход, то услыхали доносящиеся снаружи голоса. Замерли, обратившись в слух...

«Ты зачем сюда притащилась средь бела дня?» - мужской голос – очевидно, мельник Ленхардт. «Я не могла не прийти», - прозвучал ответ – Ханна, хозяйка гастхауса. – «Фермеры жаждут крови». «И?» - раздраженно бросил Ленхардт. – «Ты не заметила, что в город уже прибывают солдаты? Когда начнется резня, нам нужно сидеть по домам». «Ты знаешь, что я здесь не поэтому», - начала Ханна, и Ленхардт прервал ее: «Тогда перестань тратить мое время и давай к делу».

«Не строй из себя дурака!» - вспылила женщина. – «Мы оба хотели, чтобы Отто не стало». «Так и вышло», - согласился мельник. – «Я его не убивал, а ты?» «Почему ты спрашиваешь меня об этом?» - воскликнула Ханна, уклонившись от прямого ответа, и Ленхардт пояснил: «Из-за записки, безмозглая ты корова. Из-за той записки, что вызвала у тебя истерику. Ты ведешь себя как женщина, которая совершила убийство и боится, что ее поймают». «Как ты мог поду...» - повысила голос Ханна, но Ленхардт отмахнулся: «Хватит. Все это неважно. Мне все равно, ты это сделала или нет. Он мертв. Эти идиоты-крестьяне теперь могут сколько угодно вилами по земле стучать. От этого ничего не изменится».

«А тот художник, Андреас?» - вспомнила Ханна. «Он может стать для нас проблемой», - согласился Ленхардт. – «Ты ничего не делала такого, что могло вызвать у него подозрения?» «Не думаю», - отвечала Ханна, поколебавшись. «Хорошо», - в голосе мельника звучало удовлетворение. – «Тогда просто жди. Время Петера и его никчемных прихвостней уже на исходе. К вечеру люди герцога захватят город. У фермеров нет ни единого шанса. Аббат останется у власти. Паломники будут и дальше приходить в святилище и останавливаться в твоей гостинице». «Да, хорошо», - отвечала Ханна. – «Спасибо, что успокоил меня». «Иди домой и не высовывайся», - велел ей Ленхардт. – «Сюда больше не приходи, если только перепихнуться по-быстрому не захочешь. Твои истерики терпеть я не нанимался. Пусть тебя твой жирный муж успокаивает».

Дождавшись, когда двое уйдут прочь, Андреас и Каспар выбрались из тоннеля; первым делом вернулись они в «Золотую десницу», дабы привести одежду в порядок. «Как думаете, госпожа Ханна могла убить Отто?» - спрашивал Каспар, и Андреас утвердительно кивнул: «Она только притворялась, что ей есть дело до безопасности города. Для нее главное – чтобы святилище больше не закрывали». «Разве этого достаточно, чтобы убить Отто?» - усомнился подмастерье. «Просто свергнуть аббата крестьянам будет недостаточно», - отвечал ему художник. – «Они могут разграбить святилище, а то и вовсе его разрушить. Без десницы святого Маврикия Кирсау будет нечем привлекать паломников». «А это значит, что в ‘Золотой деснице’ почти не будет постояльцев», - заключил Каспар, и Андреас утвердительно кивнул: «Совершенно верно. Теперь мы знаем, что у Ханны есть мотив. Вполне возможно, что ради процветания своей гостиницы она могла бы и убить. Нужно поговорить с Нико и Киллианом, чтобы понять, насколько она предана семейному делу».

Киллиан подметал пол в общем зале гостиницы, и Андреас, обратившись к мальчику, осторожно поинтересовался: «Бывает, что мама оставляет ‘Золотую десницу’ на вас с отцом?» «Ну... иногда бывает», - кивнул простодушный паренек. – «По вечерам мама устает и управлять двором приходится нам с папой. Но в последнее время она уходит в шестой час. Говорит, что относит еду в ратушу. Так что, пока она не вернется, за двором слежу я. А еще был раз... Как-то вечером мама куда-то торопилась, а когда я убирался у стойки, нашел вот эту записку».

Киллиан протянул Андреасу клочок пергамента, на котором до боли знакомым изящным почерком было выведено: «Он уничтожит аббатство. Ад поглотит десницу святого Маврикия. Ратуша. После пламени святого Иоанна».

Поблагодарив мальчишку за помощь, Андреас подошел к Нико, напрямую вопросив, ведает ли тот о связи супруги с мельником. Хозяин гастхауса признался: да, измены Ханны не остались для него незамеченными, но не знает он, как следует поступить в подобной ситуации, потому и продолжает изображать неведение. «Вы ведь знали, что она желала Отто смерти, и ничего не сделали, чтобы ее остановить», - отчеканил Андреас, глядя в глаза несчастному Нико. – «Вот ваше решение». «Я... это были просто разговоры», - промямлил тот. – «Она не могла совершить такое. Вы ведь не думаете, что это она... правда?»

«Нико, скажите мне, что она говорила», - потребовал Андреас. «Она говорила...» - задумался Нико. – «Она сказала, что кто-то должен остановить Отто. Я спросил: ‘Остановить? Каким образом?’ Она ответила: ‘Любой ценой.’ Она боялась, что крестьяне разрушат аббатство и украдут руку святого Маврикия». «Почему она так считала?» - спрашивал художник. – «Отто никогда не призывал к насилию». «То, что случилось в Кемптене – замки, аббатство – все это могло произойти и здесь», - вздохнул Нико. – «Даже если Отто не хотел насилия, он не мог контролировать крестьян. Взять хотя бы Петера! Это могло поглотить нас всех, и город, и аббатство!» «Ваши слова только подтверждают, что она могла убить Отто, чтобы предотвратить подобное», - заключил Андреас, отказавшись слушать дальнейшие стенания и мольбы хозяина постоялого двора.

...Посетили Андреас и Томас исповедь в городской церкви. Миряне по очереди подходили к отцу Томасу, преклоняли колени, повествовали о своих греха. Остальные старались держаться поодаль, уважая тайну исповеди... все, за исключением Андреаса и его ученика, ловящих каждое слово – любая зацепка могла оказаться важна.

Так, юный Пауль поведал, что зрел, как его отец, Ленхардт, предается плотским утехам с некой женщиной в римских руинах, а Анна, дочь пекаря, призналась в мелких кражах, совершенных ею в канун Дня святого Иоанна. Среди прочего девочка упомянула записку, украденную из дома Мартина Бауэра, - уж слишком красивыми показались ей и почерк, и чернила.

Последним исповедаться отец Томас предложил Андреасу. «Возможно, я повинен в стяжательстве», - проронил художник, встав на колени пред священником. – «Я был жаден до книг: и рукописей, и печатных томов. На любую тему». «Стремление к знаниям – само по себе не грех», - молвил отец Томас. – «Многие горожане даже начали покупать книги у Друкеров». «Но я не могу остановиться, отец», - вздохнул Андреас. – «У меня их десятки, а может и сотня. Большую часть я даже не читал. Иллюстрированные рукописи парижских библиотек, новинки из типографий Латинского квартала... Сплошные соблазны».

«Андреас, есть грехи и серьезнее, но меня удивляет, сколь легко разум поддается искушениям, которые содержатся в нескольких книгах», - изрек священник. – «Но зачем продолжать, если это всего лишь привычка, уже не приносящая удовольствия?» «Затем, отче, что работа меня больше не радует», - признался Андреас. – «Живопись не приносит мне удовольствия. Портреты, алтари, религиозные картины, в углу которых обязательно оказывалась семья заказчика. Сплошные помпезность и тщеславие – лестные памятники сильным мира сего». «Похоже, богатство и слава приносят не так много удовольствия, как вы надеялись», - заключил Томас, и прошептал Андреас: «Я сбился с пути, отец». «Не теряйте надежду, Андреас», - изрек священник. – «Ищите Бога в своем сердце, и вы найдете Его. Мне горько слышать, что вам больно, и что эта боль ведет вас к заблуждению. Я не могу знать, какой путь приведет вас к счастью, но это ведает Бог. Когда вернетесь в Нюрнберг, спросите совета у жены и духовника». «Да, отец...» - только и произнес Андреас...

Исповедь завершилась; Андреас и Каспар вознамерились было покинуть церковный зал, когда из оконца кельи, выходящего в оный, окликнула их сестра Амалия. «Вы ведь подслушивали чужие исповеди?» - без обиняков вопросила она. «Да», - не стал отпираться Андреас. – «Я надеялся узнать что-нибудь об убийстве Отто Циммермана». «Многие рассказывают своим исповедникам то, о чем не стали бы говорить самым близким людям», - молвила Амалия. – «Не сегодня, но прежде я подслушала речи брата Ги, приходившего исповедоваться отцу Томасу». «Должно быть, сразу после разговора с нами!» - воскликнул Каспар.

«У брата Ги было две причины прийти на исповедь к отцу Томасу», - говорила сестра Амалия. – «Во-первых, он исповедовался в том, что крал деньги аббатства. Во-вторых, он знал, что отец Томас начинает что-то подозревать по тому, как тают деньги аббатства. А теперь после его признания уста отца Томаса запечатаны тайной исповеди». «От избытка совести брат Ги не страдает», - поморщился Андреас. «Еще он сказал, что Отто Циммерман тоже напрямую спросил его о деньгах аббатства, когда приходил что-то чинить», - добавила Амалия. – «Отто увидел, как брат Ги что-то записывает в книге учета, и потребовал показать ее. И сказал, что найдет способ доказать, что аббатство скрывает свои настоящие доходы».

«Похоже, у Ги был мотив для убийства...» - заключил Андреас, обратился к монахине: «Сестра Амалия, почему вы нам об этом рассказываете?» «Я просто мертвая для мира женщина, заточившая себя в келью», - отвечала та, - «но это не значит, что у меня нет глаз, чтобы видеть, и ушей, чтобы слышать. Брат Ги злоупотребил доверием и отца Гернота, и отца Томаса. Он осквернил таинство исповеди, чтобы скрыться от правосудия. А так я могу сделать хоть что-то».

«Мы сделаем все возможное, чтобы вывести Ги на чистую воду», - заверил затворницу Андреас, после чего наряду с Каспаром покинул церковь, устремившись к аббатству, дабы вновь переговорить с братом Ги. «Учитывая, что было в книге учета, которую мы нашли, можно утверждать, что у Ги был серьезный мотив убить Отто», - делился художник по пути мыслями своими с учеником. «Потому что, если бы Отто убедил настоятеля изучить доходы и расходы, тот бы понял, что Ги крадет у аббатства», - вымолвил Каспар, и Андреас подтвердил: «Именно. А то, что Ги писал лимонным соком, явно его изобличает. Теперь остается только понять, совершил ли он убийство».

Проникнув через тайный ход в библиотеку аббатства, Андреас потребовал, чтобы брат Ги изложил ему мотивы, коими руководствовался, обкрадывая аббатство. «Ты ведь монах», - говорил художник. – «Ты бы не мог потратить такие деньги и остаться незамеченным». «Я не собираюсь вечно быть монахом», - ответствовал Ги, и поинтересовался Андреас: «Ты бы ушел из бенедиктинцев?» «Посмотри вокруг, Андреас», - презрительно кривил губы брат Ги. – «Ты бы остался с ними после всего этого? И это если мы еще выживем и останется аббатство, в котором можно будет жить, когда все закончится».

«Даже если и так, ты бы жил на эти деньги как дворянин», - произнес Андреас. – «Такое бы точно кто-то заметил». «Деньги не для меня», - признался, наконец, монах. – «Они пойдут на помощь еврейским семьям, которых притесняют в разных частях империи. У них украли земли, отобрали их дело. Некоторым пришлось обратиться в христианство, лишь бы остаться в живых. Это жестоко!»

«Так вот почему тебя так беспокоило то, что с новообращенных в Провансе взымают налоги», - осознал Андреас. «Я не пытался тебя разжалобить», - произнес Ги с горечью. – «С ними действительно поступают несправедливо». «Но посему судьба евреев так заботит монаха-бенедиктинца?» - спрашивал художник. «Не все еврейские семьи были изгнаны из Франции», - пояснил Ги. – «Тем, кто согласился обратиться в христианство, разрешили остаться. В том числе и моей семье. Кладбище, на котором были похоронены наши предки, продали за одиннадцать тысяч турских ливров. А надгробные плиты герцог Бургундский использовал для строительства часовни Сент-Шапель-де-Дижон».

«Это же было более ста лет назад, Ги», - напомнил монаху Андреас. «Но пытки и изгнания не прекратились», - отвечал тот. – «Сомневаюсь, что им когда-нибудь придет конец. Быть может, в моем роду больше нет евреев, но я все равно чувствую ответственность перед ними. Вряд ли ты меня поймешь».

Брат Ги предлагал Андреасу четверть от общей суммы украденных денег за молчание, на что художник ответил категорическим отказом, после чего уточнил, не получал ли монах записку накануне произошедшей трагедии. «Да», - кивнул Ги, протягивая Андреасу клочок пергамента. – «Нужно было ее уничтожить, но она меня заинтриговала. У отправителя красивый почерк. Не такой хороший, как у меня, но близко.

«Он знает», - значилось в записке. – «Он знает о идет за вами. Ратуша. После костра святого Иоанна». «Не представляю, откуда автор записки узнал, что я задумал, но, признаю, меня это испугало», - признался брат Ги. – «Понятия не имею, кто мог это написать. Возможно, Матье что-то начал подозревать. Он всегда следил за мной в ризнице. В записке нет ничего конкретного. ‘Он знает’. Кто? Что знает?» «Хочешь сказать, тебя пытались спровоцировать без всяких на то оснований в надежде, что ты убьешь Отто?» - предположил Андреас. «Откуда мне знать, чего там пытались добиться?» - всплеснул руками Ги. – «Но автор записки знал, что я нечист на руку». «Или просто угадал», - заметил художник, и монах удрученно вздохнул: «Так или иначе, он знаете обо мне больше, чем мне хотелось бы».

...По возвращении в город заглянул Андреас в дом пекаря, и юная Анна продемонстрировала ему украденную из дома Мартина записку. «Теперь он знает, кто ты», - прочел Андреас послание Кукловода. – «Он не остановится. Ратуша. После костра святого Иоанна». Записку девочка дозволила Андреасу оставить себе, взяв обещание, что не станет художник никому говорить о том, где ее раздобыл.

Вечерело, и на общинной земле начали собираться крестьяне и горожане. «У нас мало времени, так что давайте поскорее покончим с этим!» - обратился к согражданам Петер Гертнер. – «Я знаю, что некоторые из вас напуганы и хотят сдаться, но нам нужно довести дело до конца. Может, мы и не получим то, за что боролись, но хотя бы сможем отомстить за Отто!»

Селяне разразились криками, поддерживая Петера, но Большой Йорг вопросил, не скрывая сомнений: «Папа, а как же солдаты герцога? Они подступают весь день». «Знаю», - отозвался Петер. – «Поэтому нам надо действовать прямо сейчас, пока не стало слишком поздно. Нужно лишь, чтобы Андреас сказал нам, кто это сделал».

Обратившись к художнику, Петер потребовал у того назвать, наконец, имя убийцы. «А знает ли Андреас правду?» - усомнилась Хедвиг. «Я скажу вам, чтобы справедливость восторжествовала, а не чтобы вы могли отомстить», - заявил Андреас, и пекарь Ульрих выкрикнул: «Андреас прав! Насилие – не выход. Виновная сторона должна предстать перед законом, а не перед разъяренной толпой». «Я не собираюсь спорить об этом, Ульрих!» - раздраженно отмахнулся Петер. – «У нас нет времени. Действовать сейчас – единственный способ добиться справедливости. Мы ничему не можем позволить остановить нас! Имя, Андреас. Просто скажи нам имя. Остальное сделаем мы».

Андреас открыл было рот, когда из дверей дома Агнес выбежала Вероника, выпалила: «Она родила, люди! У Рахель родила дочка!»

Миряне бросились в дом повитухи, замерли у порога, заворожено взирая на счастливых родителей... и новорожденную девочку на руках у Рахель. Малышка Магдалена приблизилась к ним, протянула ручку к малышке...

«Прости, Петер», - твердо произнес Клаус Друкер, обернувшись к фермеру. – «Я больше не могу в этом участвовать. Я все понимаю, но... мне нужно подумать о дочери и защитить друзей. Я уже потерял Мари и Берта... Следующей потери я просто не вынесу. Я охотно подчинюсь воле герцога, если это нас защитит. Петер, я готов стоять за правду, но насилию пора положить конец». «Правильный выбор, Клаус», - одобрил Андреас. – «Сейчас на кону человеческие жизни».

Взяв дочь на руки, печатник вышел из дома. Горожане растерянно переглядывались: быть может, насилие и правда не выход?.. «Как можно так легко сдаться?!» - возмутился Петер, прожигая взглядом колеблющихся соседей. «Солдат сказал, что герцог пойдет горожанам на уступки, если мы освободим аббата», - тяжело вздохнул кузнец Эндрис, отводя взгляд. – «Нужно довольствоваться этим». «Быть может, достаточно будет поговорить с солдатами герцога, особенно если вы отпустите аббата», - высказал предложение Андреас.

«Силой ничего не добьешься», - согласился с высказавшимися Ульрих. – «Петер, всем будет лучше, если отпустить аббата и согласиться на предложение герцога». «Разве не справедливо отпустить аббата?» - поддержала мужа Гретт. – «Это ведь не он убил Отто».

«Вы не крестьяне и вам не понять!» - вспылил Петер, с укором взирая на отступивших в последний момент горожан. – «Если отпустить аббата, ничего не изменится. Если сейчас не пойти до конца, то крестьяне передохнут с голода. И что тогда будет с Тассингом? Да и за смерть Отто надо отомстить. Не бросай дело на полпути, Ульрих». «Будь спокоен, Петер, я и не собираюсь», - заверил фермера пекарь. «Но ведь нас это не касается, Ульрих...» - взмолилась Гретт, и отвечал Ульрих супруге: «Гретт, вступиться за крестьян – благое христианское дело. Я не могу иначе».

Возмущенная неподобающим поведением соседей, Агнес выставила их из своего дома, заявив, что Рахели нужно отдохнуть после родов. Петер и его сподвижники вернулись на общинную землю; следует отметить, что практически все горожане разошлись по домам, последовав примеру Друкера, и предоставив крестьян самим себе.

«Хватит тянуть время!» - резко бросил Петер, обернувшись к Андреасу. – «Больше никаких проволочек. Выкладывай все, что знаешь, Андреас. Назови убийцу! Назови, а не то монахи сгорят вместе со своими драгоценными книгами!» «Помни о своем обещании», - вымолвил Андреас, обращаясь к негласному лидеру собравшихся. – «Вы отпустите их живыми и невредимыми». «Я помню!» - Петер начинал негодовать. – «Но сначала назови имя».

«У меня есть еще одно условие», - заявил Андреас. – «Дайте Каспару уйти. Он здесь ни при чем». «Да, хорошо», - отмахнулся Петер. – «Мальчишка может идти. Эти разборки его не касаются».

Каспар не желал никуда уходить, ибо был слишком привязан к своему мастеру, но Андреас настаивал: «Возвращайся в Зальцбург, к своей семье. Прошу». «Мастер Андреас...» - мальчик едва сдерживал слезы. – «Вы ведь продолжите обучать меня, когда все это закончится?» «Конечно, Каспар», - улыбнулся художник. – «Я тебя догоню».

Дождавшись, когда Каспар отойдет подальше, Андреас озвучил имя той, которую – на основе собранных доказательств и свидетельств – считал виновной в убийстве Отто Циммермана: «Ханна Бергерин. Она убила Отто, чтобы защитить свой постоялый двор». «Защитить постоялый двор?» - озадачился Петер. – «Разве он был в опасности?» «Я слышал, как Ханна призналась Ленхардту у старых развалин на лугу», - пояснил художник. – «Она боялась, что если Отто вытеснит аббата, то десница святого Маврикия уйдет вместе с ним. Без реликвии не будет паломников, а без них не станет и ‘Золотой десницы’. Ее муж признался мне – она говорила, что кто-то должен остановить Отто. Она сказала ему: ‘Любой ценой’... Ханна проводила время в ратуше. Зачем? Чем она там занималась, если не планировала смерть Отто?».

«Мы должны были догадаться», - выпалил Петер, соглашаясь с выводами Андреаса. – «Она здесь новенькая, никогда не поддерживала ни крестьян, ни Отто. А раз уж она тайком ходила к руинам, чтобы поговорить с этим ублюдком Ленхардтом... Что ж, думаю, нам достаточно услышанного». Ульрих возражал, настаивая на том, чтобы дать обвиняемой шанс защититься.

На общинную землю проследовал Ленхардт; в руках мельник сжимал ружье. «А ну стой, Петер», - проскрежетал Ленхардт, глядя на собравшихся крестьян с плохо скрываемым презрением. – «Вы ни за кем не пойдете. Ни один из вас. Ханна находится под моей защитой. А у вас вышло время. Петер, я так рад, что смог погасить мерцающее пламя твоего жалкого бунта... Слушайте меня, вы все! Все кончено. Вы ничего не добьетесь. Вам остается лишь освободить аббата и молиться о милости герцога. Если кто-нибудь из вас приблизится к моей мельнице, я не дам вам пощады».

С этими словами Ленхардт устремился прочь, и взбешенный Петер, несмотря на возражения Ульриха и Андреаса, повел за собой толку к мельнице. Ленхардт с семьей и Ханной заперся внутри, и, показавшись на балконе верхнего этажа мельницы, потрясал ружьем, веля крестьянам убираться прочь. Те же сгрудились у основания здания; в руках селяне сжимали горящие факелы, а лица их отражали непреклонную решимость. Ситуация усугублялась с каждым мгновением...

«Ханна находится под моей защитой, и я без колебаний пристрелю вас, как животных, которыми вы и являетесь!» - орал Ленхардт, брызжа слюной. – «Так что держитесь подальше от моей проклятой мельницы... А ты, Андреас? Я думал, ты хоть чего-то добился! Но ты такой же жалкий, как и все остальные».

Художник держался за спинами крестьян, отчаянно пытаясь изыскать способ остановить нарастающее безумие. «Ты козел, Ленхардт!» - окрестил он мельника. – «У тебя всегда были неправильные представления о крестьянах. Я никогда тебя не поддерживал!» «Я думал, что ты достойный человек, Андреас, но ты просто бесхребетный ублюдок!» - взывал Ленхардт в ярости. – «Это погубит тебя, помяни мое слово!»

«Эльза, забирай ребенка и уходи!» - выкрикнул Пауль. – «Ты тут ни при чем». Дверь мельницы приоткрылась, выбежали из здания супруга мельника и сын. Оба были сыты по горло тиранией Ленхардта, и не собирались заступаться за него, защищающего свою любовницу. Мельник продолжал орать, приказывая Эльзе и Паулю вернуться в здание мельницы, а когда те ответили отказом, принялся сыпать проклятиями, оскорбляя жену и сына, суля им незавидное будущее. Однако те его и слушать не стали, и, потрясенный, наблюдал Ленхардт, как уходят Эльза и Пауль прочь.

«Все кончено, Ленхардт! Они ушли!» - прокаркал Петер, не скрывая злой радости. – «Что, поубавилось спеси? Ты лишишься всего, как и мы! Сдавайся, Мюллер! Наших на мельнице больше, чем ваших – всех не перестреляешь. Отдавай нам Ханну, сволочь!»

«Я не убивала Отто!» - провизжала Ханна из-за запертой двери мельницы. – «Я переживала за святилище, но я бы ни за что никого не убила! Пожалуйста, подумайте о моей семье!» «А ты о семье Отто подумала?» - взорвался Петер. – «О моей дочери, вдове с грудным ребенком? Теперь уже поздно молить о пощаде».

«Вы все сумасшедшие!» - крикнул Ленхардт с балкона. – «Закон устроен не так, и вы это прекрасно знаете. Ваши россказни ничего не изменят!» «Да тебе в жизни не было дела ни до закона, ни до справедливости, ни до приличий, ни даже до обыкновенной чертовой порядочности, Ленхардт!» - отозвался Петер. «Ха! Ты годами позволял мне делать все, что вздумается, Петер, а сам и в ус не дул!» - возопил мельник. – «Ты никогда ни за кого не заступался, вот и сегодня у тебя ничего не выйдет, слабак!» «Слабак, значит?!» - проревел Петер, потрясая кулаком. – «Спускайся сюда и скажи мне это в лицо, кусок дерьма!»

Ульрих отчаянно пытался урезонить Петера, напоминая тому, что насилие – это не выход. «Ну что ты, Ульрих», - издевательски бросил пекарю Ленхардт. – «Петер любой вопрос решает кулаками, даже в семье. Взять хотя бы Кристину!»

Слепая ярость затмила рассудок Петера. Он рванулся было в сторону мельницы... Ленхардт вскинул ружье, спустил курок... и пуля пронзила грудь несчастного Ульриха, пытавшегося остановить фермера...

Пекарь распластался на земле, а обезумевшая толпа взревела в ярости, предела мельницу огню...

К отчаявшемуся Андреасу подоспели Эндрис и Клаус; последний прижимал к груди любимую дочушку. «Андреас! Войска наступают на город!» - выпалил печатник. – «Убираемся отсюда, живо! Нужно вызволить аббата, чтобы он поговорил с солдатами герцога!»

Художник коротко кивнул, бросился наряду с друзьями к стенам аббатства. Им удалось убедить отца настоятеля и монахов покинуть библиотеку, ведь кто, как не отец Гернот, способен убедить окруживших город герцогских солдат в том, что священнослужителям ничто не угрожает боле?..

В скрипторий ворвались селяне, ведомые Петером, а Андреас, выступил вперед, молвил: «Петер, остановись. Ты добился правосудия. Ты поклялся, что не причинишь вреда настоятелю или братьям. Помнишь?» «Да», - коротко отозвался фермер. Лицо его было совершенно бесстрастно, глаза пусты – и это пугало куда больше, нежели прежняя ярость. «Не нужно больше жертв», - вторил художнику Клаус. – «Аббат может поговорить с герольдом герцога». «Ты призвал Ленхардта к ответу за его действия», - напомнил Петеру доктор Вернер. – «Мы можем убедить герцога, что сегодня вечером свершилось правосудие».

Воцарившуюся тишину нарушало лишь потрескивание пламени факелов в руках селян. Монахи не смели пошевелиться, сознавая, что эти страшные мгновения определяют их судьбу... возможно, на долгие годы впереди...

«Отто мертв», - мертвым, бесконечно усталым голосом произнес Петер. – «Ульрих мертв». «Мы справимся, Петер», - попытался обнадежить фермера отец Томас. – «Надежда не потеряна. Все может снова стать как прежде». «Да... как прежде», - прошептал Петер. – «Как будто ничего и не произошло».

С этими словами он проследовал в распахнутую дверь библиотеки... а когда вернулся, факела у него в руках уже не было...

«Никогда ничего не изменится», - обреченно проронил Петер, опустив руки...

...Пламя пожирало бесценные рукописи. Отец Гернот наказал монахам бежать за водой к колодцу в монастырском саду... Йохан кричал о том, что солдаты уже у стен аббатства...

Слепая паника воцарилась в скриптории, и Андреас был одержим ныне одной-единственной мыслью: спасти книги – любой ценой!.. Порывисто обняв Клауса и малышку Магдалену, художник бросился в ревущий огонь, снедающий библиотеку...

...Той летней ночью истинное безумие охватило Тассинг. Наводнившие аббатство солдаты схлестнулись с отчаявшимися, обозленными крестьянами, посмевшими свершить восстание, а жадное пламя снедало как мельницу, так и Кирсау...

Тассинг
Октябрь, 1543

Несмотря на осеннюю стужу и пронизывающий до костей ветер, сестра Гертруда и юная Магдалена Друкерин отправились в лес, дабы набрать у святилища святой Сатии чернильных орехов, опавших с дерева.

«Разве у твоего отца в мастерской нет чернил?» - спрашивала добрая травница, старательно изыскивая орехи под прелой листвой, устилающей землю. «Те для станка», - пояснила девушка. – «Ему привезли. А мне нужны свои, для рисунков. Да и вообще, порой приятно сделать что-то по старинке».

К святилищу подошел молодой Отц Циммерман, приветствовал старую травницу и девушку, назвав последнюю по привычке «Магги». «Я же говорила: не называй меня так», - процедила та. «Как, ‘Магги’?» - озадачился Отц – само простодушие. – «Посему? Вот меня Отцем зовут, я же не жалуюсь. Прозвище как прозвище». «Тебе-то нравится, когда тебя так зовут», - Магдалена начинала злиться. «Ну да, а что?» - напыжился Отц. – «Чего это ты важничаешь?»

«Мастер Циммерман», - улыбнулась юноше монахиня, - «а назвали бы вы Марию Магдалену, свидетельницу смерти и воскресения Господа нашего, ‘Магги’?» «Нет, пожалуй», - растерялась Отц, и Гертруда согласно кивнула: «Тогда мне кажется вполне логичным называть госпожу Друкерин ее полным христианским именем».

Сконфузившись, Отц просил у монахини и Магдалены прощения, сообщил последней: «В общем, ты нужна отцу». «Что? Зачем?» - удивилась та. – «Разве он не в ратуше?» «Да, он хочет, чтобы ты принесла его наброски фрески», - пояснил Отц. – «И побыстрей, Магдалена. Совет уже ждет».

С этими словами парень зашагал по тропе в сторону города, а Магдалена, заглянув в лукошко, решила, что орехов набрала вполне достаточно для своих нужд. Теперь следовало заглянуть в мастерскую, где подле печатного станка отец оставил наброски фрески, и спешить в городскую ратушу, дабы смог он представить чертежи совету Тассинга.

Проходя через луг, бросила девушка взгляд на мертвый, опаленный остов старого аббатства. После памятного восстания, случившегося восемнадцать лет назад, Кирсау было заброшено; бенедектинцы ушли, а место их заняли сестры-колеттанки, разместившиеся в монастыре. Сестры Гертруда и Маргарета примкнули к сему ордену, не желая покидать Кирсау, которое за долгие годы стало для них родным домом, а об ином монахини и не мыслили. Осели в городе и брат Войслав с сестрой Матильдой; двое оставили церковный сан, и, сочетавшись законным браком, жили в любви и согласии в доме, принадлежавшем много лет назад вдове Оттилии.

Поодаль от города все так же крутились на ветру лопасти восстановленной мельницы. Принадлежала она ныне наследникам погибшего в огне Ленхардта Мюллера: его вдове, Эльзе, а также сыну, Паулю, женившемуся на Анне, дочери пекаря. Сына своего они назвали Андреасом, а дочурку - Ульрике...

Добравшись до дома, Магдалена взяла с отцовского стола эскизы фрески для ратуши... когда заприметила клочок пергамента, выведено на котором было изящным способом лишь одно-единственное слово: «Прекрати». Девушка озадачилось: насколько ей было известно, таких фиолетовых чернил у них не было... или же она о них просто не знала...

Близ ратуши околачивался Отц наряду с двумя своими приятелями: Крафтом Бауэром – дерзким и непутевым сыном Бригитты и Мартина, и Аполлоном Гертнером – сыном Вероники и Большого Йорга.

«Что это вы тут делаете?» - бросила троице девушка. – «Вам заняться нечем?» «Тебе-то какое дело?» - хмыкнул Отц. «Мне вот – нечем!» - заявил Крафт. – «Я свою работу выполнил, Магги». «Да, тебе-то что?» - поддержал товарищей Аполлон. – «Будто у самой какая-то важная работа есть». «Я слежу за станком отца, и еще помогаю Балтасу с его изобретениями», - не удержалась, похвалилась Магдалена. – «Это, по-моему, куда важнее, чем прохлаждаться без дела средь бела дня». «Изобретения у Балтаса дурацкие», - авторитетно заявил Аполлон. – «Да и вообще, если тебе интересно мое мнение, то не женская это работа». «Нет, неинтересно», - отрезала Магдалена.

«Успокойся, Магги, а то испортишь себе репутацию», - заявил Отц, не рискнув перед приятелями обращаться к девушке по ее полному имени. «Поздно, она уже испорчена», - захихикал Крафт. «Ты это уже говорил, и это полная чувств», - прожгла взглядом молодого Бауэра Магдалена. – «Что ты вообще имел в виду, когда заявил, что я ‘торгуюсь, как мужик’?» «Ну... это и имел», - промямлил Крафт. «Ты просто злишься, потому что я уговорила Гретт отдать мне последний крендель в пятницу», - уверенно заявила Магдалена, которая свое умение вести переговоры лишь приветствовала. – «Забудь ты уже о нем». «Легко тебе говорить, с кренделем-то», - пробурчал Аполлон.

«Ты захватила наброски, которые твой отец просил?» - осведомился Отц, и Магдалена кивнула: «Да. Потому я и шла в ратушу: хотела занести наброски и вернуться к чтению». «Чтение?» - протянул Отц с ноткой пренебрежения в голосе. – «И что же за важную книгу ты читаешь?» «’Ложь святого Иоанна Златоуста’ Мартина Лютера», - с гордостью сообщила девушка. – «В ней Лютер критикует церковь за невероятные россказни о святых». «Смотри, чтобы отец Томас не узнал, что ты такое читаешь», - предостерег Магдалену Аполлон. «Почему?» - озадачилась та. – «Он не желает, чтобы люди сомневались, что святой Маврикий и святая Сатия правда явили столько чудес?» «...Да», - подтвердил Отц. – «Думаю, это его порядком разозлит».

«Я думал, ты читаешь книги про рыцарей и всякое такое», - почесал затылок Крафт. «Верно», - приосанилась Магдалена. – «Про рыцарей, принцесс, богов, чудовищ... все в таком духе». «А меня назвали в честь бога!» - не преминул похвастаться Аполлон. «Знаю, Аполлон», - улыбнулась Магдалена. – «И сестру твою, Артемиду, тоже». «Расскажешь интересную историю про Аполлона?» - с робкой надеждой вопросил парень, и Магдалена, плутовато усмехнувшись, молвила: «Как-то раз он настолько помешался на девушке, что та попросила богов превратить ее в дерево, лишь бы Аполлон перестал ее донимать». «Это как раз в твоем духе, Аполлон!» - заржал Крафт.

Отц поторопил Магдалену: им давно уже пора быть в ратуше. Еще на подходе к зданию донеслись до девушки голоса членов городского совета: те, похоже, спорили, и весьма яростно.

«Не понимаю, зачем мы продолжаем этот спор!» - восклицал Клаус Друкер. – «Фрески должны изображать правду, и мы ее знаем». «Не все так просто, Клаус», - осторожно заметил отец Томас, и молодой Пауль обратился к священнику: «Боитесь разозлить нашего лорда, отец Томас?» «Думаю, отец Томас хочет сказать, что правда у всякого своя», - произнес доктор Вернер, а Большой Йорг развел руками, молвив: «Ну, не знаю. Надоело спорить. Я просто хочу, чтобы было красиво и изображало то, что происходило».

Магдалена передала отцу наброски, и тот благодарно кивнул дочери, выразив надежду, что, быть может, рисунки преуспеют там, где слова бесполезны. После чего, простившись с согражданами, покинул ратушу, и раздражение отражалось у него на лице.

«Ничего страшного, Магдалена», - изрек отец Томас, проводив печатника взглядом. – «Нам не нужны эскизы: и без них понятно, что у него на уме. Я и не подозревал, насколько сильно мы его задели». Священник просил Магдалену поговорить с отцом, заставить его услышать чужие доводы.

«Отец Томас, я ведь даже не знаю, из-за чего весь спор», - озадачилась девушка, и отец Томас, указав на стену ратуши, где в будущем должна будет появиться фреска, живописующая историю Тассинга, пояснил: «У Клауса особое и весьма четкое видение того, как следует передавать историю Тассинга и аббатства Кирсау». «И это видение может не понравиться некоторым нашим соседям», - не удержался от намека Вернер. «А если точнее, вы полагаете, что это не понравится лорду, так?» - напрямую вопросил Пауль, который терпеть не мог юлить. – «Всем просто боязно, что однажды он приедет сюда и увидит сцены восстания, запечатленные на стене. Я прав?»

«Вы говорите так, будто все мы против него», - с укоризной произнес Большой Йорг. – «А я с ним согласен. Но не во всем». «А что же ты сам об этом думаешь, Йорг?» - обратилась к фермеру Магдалена, и отвечал тот: «Знаю, я здесь не самый умный, но мне известно, что произошло с моим отцом. Я знаю, что он совершил. Как-то неправильно будет совсем забыть о том, что случилось с ним и с Отто». «Вы все знали моего отца», - произнес Отц. – «Мне же его узнать не довелось. Но я не хочу злить жителей города. Не хочу гневить нашего лорда. Никто из нас этого не хочет. Быть может, есть способ поведать историю правдиво, никого при этом не расстраивая?»

Ответить на этот вопрос не смог никто; у каждого из членов городского совета было свое видение ситуации, свои опасения и тревоги. «Как видишь, Магдалена, все весьма непросто», - обратился к девушке отец Томас. – «Прошу, убеди отца изобразить нашу историю в менее... провокационном свете. Хотя бы попытайся». «Восстание глубоко потрясло моего отца», - напомнила Магдалена священнику. - «Убедить его будет непросто». «Восстание оставило свой отпечаток на всех семьях в Тассинге», - тяжело вздохнул отец Томас. – «Я знаю, как ему было тяжело».

«Либо мы приходим к общему согласию, либо фрески не будет вовсе», - подвел итог спора Вернер, и Магдалена возмутилась: «Он много лет мечтал нарисовать эту фреску! Вы не можете вот так просто отказать ему!»

Обещав, что попытается убедить упрямого отца прислушаться к словам членов городского совета, Магдалена поспешила домой. «Магдалена», - приветствовал ее отец. – «Спасибо, что принесла рисунки в ратушу. Жаль только, что зря. Эти мужики не знают, чего хотят. Их пугает одна лишь мысль о том, что именно я пытаюсь сделать. Только и знают, что языками чесать. Весь день одна болтовня, я толку никакого. Хватит с меня. Надоело».

«Папа, я за тебя волнуюсь», - призналась девушка, видя, столь раздражен и расстроен ее отец. «Знаю», - улыбнулся Клаус, но взгляд его оставался печален. – «Я ценю твою заботу. Да, давненько я так не огорчался. Ничего, переживу... как-нибудь». «Отчего это все так тебя задело?» - спрашивала Магдалена, не разумея причин столь глубокого разочарования отца. «Мы все слышали истории о том, что было на этом месте, как здесь вырос город», - вымолвил Клаус. – «Такое чувство, что все важное уже давно случилось когда-то в прошлом и с другими людьми. Но восемнадцать лет назад мы сами кое-что пережили. Ты, я, да все в Тассинге. И теперь все хотят об этом позабыть, сделать вид, что ничего не было».

«А ты – нет», - заключила Магдалена. «А я – нет», - подтвердил Клаус. – «Тогда, много лет назад, я ничегошеньки не сделал. Боялся за тебя, за Бенджамина, Рахель и Эстер. Я так боялся потерять тебя! Я бы этого не вынес... И все равно погибло очень много людей. Петер с Ульрихом, Андреас и... остальные. А мы выжили». «Папа, все как один твердят, что вы ничего бы не изменили», - молвила девушка. – «Ты и сам бы погиб, если бы пошел в бой вместе со всеми. Я бы погибла». «Быть может, я не подпустил бы его к мельнице», - неуверенно предположил печатник. – «Или, может, мы помешали бы крестьянам. Не дали бы ее сжечь. Но нам этого никогда не узнать».

«Прошлого не изменить, папа», - напомнила отцу Магдалена, и тот устало кивнул: «Знаю. Но, по крайней мере, я могу сделать так, чтобы его не забыли. Здесь произошло важное событие. И мы в нем участвовали. Нужно помочь людям не забывать. Если не я это сделаю, то кто?». «Ты прав, папа», - согласилась девушка. «Эх, если бы уважаемые мужи из ратуши понимали меня так, как это делаешь ты», - вздохнул Клаус. «Они изменят свое мнение», - заверила его Магдалена. – «Может, не сразу».

«Надеюсь», - проворчал печатник, и, пожелав дочери доброй ночи, поднялся по лестнице на второй этаж дома, дабы начать готовиться ко сну.

Магдалена же разместилась за своим рабочим столом, решив написать письмо своей подруге Эстер Зоммерфельд. «Дорогая Эстер, надеюсь, что ты и твоя семья здоровы», - старательно выводила она пером на листе бумаги. – «Папа, как обычно, передает привет твоим родителям. В последние несколько дней мы с сестрой Гертрудой собирали чернильные орешки. Думаю, что в Праге ты таким не занимаешься. Сестра Гертруда учила меня, как готовить из них чернила. Это сложный процесс, но во всей Баварии ты не найдешь чернил лучше. Я вышлю тебе один пузырек с письмом... Кстати, папа начал работу над новым проектом. Он рисует фреску в нашей новой ратуше, чтобы увековечить восстание как часть истории Тассинга. И это заставляет меня задуматься об истории моей семьи... о ее прошлом, настоящем и будущем. Моя семья владела этой мастерской много лет. В какой-то момент и мне придется встать за станок. Конечно, папа будет печатать, пока у него будут силы поворачивать рычаги, но рано или поздно я сменю его. Несомненно, мастерская будет приносить семье больше прибыли, чем любая другая работа, которой будет заниматься мой муж. Особенно, если моим мужем станет Отц. Боже, ты не поверишь, как сильно он меня раздражает! Его мама, кажется, думает, что это он так за мной ухаживает. Можешь себе представить?.. И да, не успеешь и глазом моргнуть, как я приеду в Прагу, обещаю. Постараюсь приехать до начала зимы. Жизнь здесь бьет ключом. Папа был занят фреской в ратуше, поэтому я взяла на себя все дела в мастерской. Когда он закончит, это будет невероятное зрелище, я уверена. С нетерпением жду твоего ответа. С любовью, Магда».

Завершив письмо, девушка забралась в кровать, отошла ко сну... но проснулась среди ночи от крика отца. Последнего она обнаружила лежащим на полу у печатного станка в соседней комнате; голова Клауса была вся в крови. «Кто-то... проник в дом...» - выдавил печатник, - «и ударил... меня по голове».

Не мешкая, Магдалена выбежала на улицу, устремилась к дому доктора Штольца...

...На следующий день в комнате печатника собрались взбудораженные ночным происшествием члены городского совета, а также отец Томас. Клаус оставался в постели; доктор промыл глубокую рану на голове старика, перевязал ее и заявил, что пострадавшему необходим полный покой – душевный в том числе. Магдалена сидела на краю кровати, держа отца за руку.

«Клаус, как думаешь, зачем кому-то было нападать на тебя?» - растерянно произнес Пауль. «Понятия не имею», - тихо отозвался печатник. – «Возможно, кому-то не понравилась книга, которую я продал». «Ты уверен, что видел чей-то силуэт, а не ударился головой о типографский станок?» - на всякий случай осведомился Большой Йорг. «Послушай, Йорг, ты же видел мастерскую», - напомнил фермеру Отц. – «Там кто-то рыскал». «Грабитеь? В Тассинге? Абсурд!» - выдохнул отец Томас, однако присутствующие были вынуждены признать: в рабочем кабинета Клауса действительно царил полный бардак.

«Что ж, если на него не напали, то что произошло?» - задался вопросом Пауль. «Довольно!» - оборвал Вернер любителей упускать очевидное, и те пристыженно притихли. – «Удар по голове был нанесен целенаправленно... Если только кто-то из вас не желает оспорить мой диагноз». Таковых смельчаков не нашлось.

«По правде говоря, Клаус, я удивлен, что ты не погиб после удара», - обратился врач к печатнику. – «У тебя крепкий череп. Но травма крайне серьезная. Магдалена, нужна будет твоя помощь в уходе за отцом». «Разумеется, сделаю все возможное», - заверила его девушка. «Хорошо», - продолжал Вернер. – «Конечно, работу над фреской теперь придется отменить. Клаус, тебе ни в коем случае нельзя вставать с постели». «Нет-нет, мы должны ее завершить», - встревожился Друкер, с усилием оторвав голову от подушки. – «Это крайне важно. Просто дайте мне немного отдохнуть. Я придумаю, как все организовать».

«Я думаю, нам не нужно полностью отменять проект», - поддержал его Большой Йорг. – «Разве мы не можем просто подождать?» «Клаус, ваше здоровье превыше всего», - проронил Пауль. – «Да и мы все равно не смогли договориться о том, какой будет фреска». «Воистину так», - поспешил поддержать юношу отец Томас. – «Возможно, лучше полностью отказаться от этой затеи». «При всем уважении, отец Томас, вы не входите в совет», - резко оборвал священника доктор Вернер, и Томас пробормотал: «Да, да... Просто делюсь своим мнением».

«Я могу нарисовать фреску», - неожиданно заявила Магдалена, с вызовом глядя на присутствующих, и, пресекая робкие попытки возражений, молвила: «Давайте не будем зря спорить. Мы все знаем, что я справлюсь и сама. Папа знает, что я справлюсь». «Если вы не доверите Магдалене работу над фреской, можете катиться к черту!» - поддержал дочь Клаус. – «Не доверяете ей – значит не доверяете мне. Я больше и пальцем не пошевелю ради вашего совета».

Отц, Пауль, Вернер и Йорг согласились предоставить работу над фреской Магдалене, после чего, пожелав Клаусу поскорее пойти на поправку, покинули комнату. Доктор отозвал Магдалену в сторону – подальше от чужих ушей, сообщив ей поистине страшные новости: «Не хотел говорить об этом перед твоим отцом и гостями, но... травма крайне тяжела – у Клауса поврежден мозг. Он продержится еще несколько недель, может быть, даже месяцев. Но он не оправится». «Разве мы не можем отвезти его к хирургу?» - с робкой надеждой спросила девушка, и врач отрицательно покачал головой: «Нет. В таком состоянии его нельзя перемещать. Да и самому ему строго запрещено. Увы, с такой травмой в любом случае не совладали бы даже искуснейшие итальянские хирурги». «Значит... он... просто умрет?» - Магдалену душили рыдания. – «И я никак не смогу это изменить?» «Ты можешь обеспечить ему покой и провести с ним данное вам время», - отвечал Вернер. – «Я могу помочь с паллиативным уходом. Но рано или поздно его время истечет. Мне жаль, Магдалена».

Врач покинул дом, оставив девушку наедине с ее горем. Тем не менее, Магдалена была исполнена решимости. Ее отец должен увидеть законченную фреску! Потому продолжит она с того места, на котором он остановился, и хотелось бы верить, что успеет закончить фреску до Рождества. Девушка знала, что отец ее хотел нарисовать историю Тассинга от самых ранних дней и до восстания. Посему начнет она работу с самой ранней истории Тассинга, изобразив сюжет о языческих племенах и римлянах. Затем перейдет к основанию аббатства и святым Тассинга, и, наконец к недавней истории, ведь Клаусу было крайне важно изобразить восстание. Помнила Магдалена о том, что отец ее собирался отправить письмо последней приорессе, матери Иллюминате, чтобы выяснить о том, что ведомо ей по сему предмету...

Ныне мать Иллюмината выступала аббатисой Санта-Маргериты, и Магдалена, не откладывая, приступила к написанию письма ей. «Меня зовут Магдалена Друкер», - ложились на листок ровные строчки. – «Не думаю, что мы с вами раньше встречались, ведь я была совсем маленькой, когда вы покинули Кирсау. Вы были знакомы с моим отцом. Он купил много книг из библиотеки, прежде чем тот жуткий пожар поглотил ее. Я пишу вам, потому что мы с отцом работаем над фреской в ратуше Тассинга. Она расскажет об истории нашей общины, а также о Кирсау. Из-за того, что, как вам известно, все книги из Кирсау сгорели во время пожара, у нас остались лишь легенды и устные истории. Я надеялась, что вы сможете поведать нам что-нибудь о ранней истории города, когда здесь еще жили римляне. Если вы знаете что-нибудь о ранней истории самого аббатства, мы будем рады узнать и об этом. Мы будем признательны за любую помощь и надеемся, что у вас все хорошо. Мой отец всегда с теплом говорил о вас. Особенно о том, как вы заботились о библиотеке и книгах. Храни вас Господь».

...Ответы на свои письма Магдалена получила лишь в первых числах ноября. Забрав их у наведавшегося в город почтальона, первым делом девушка прочла письмо от матери Иллюминаты. «Госпожа Друкерин, благодарю за письмо», - значилось в оном. – «Надеюсь, мой ответ застанет вас и вашего отца в добром здравии. Я помню вас обоих: отец носил вас на руках меж шкафов нашей библиотеки, пока она еще была цела. Я также помню вашу ныне почившую мать и брата, да упокоит Господь их души. Хоть у на си было несколько книг о прошлом Тассинга, весьма вероятно, что они пересказывали те же мифы, в которые верят ваши соседи. И все же я припоминаю, что один из крестьян, Тильман Кройцер, читал об истории города. Я знаю, он погиб во время восстания, но, возможно, он поделился со своей семьей некоторыми знаниями. Должна также отметить, что на самом деле не все книги из Кирсау сгорели во время пожара. Андреасу Малеру удалось вынести несколько фолиантов из огня, да упокоит Господь его душу. После той жуткой ночи всем нам было не до упорядочивания и сохранения уцелевших книг.

Тем не менее эта тема пробудила во мне одно воспоминание. За несколько лет до пожара в Кирсау пришла смерть: убили барона: Ротфогеля. Он, кажется, упоминал о том, что отыскал копию Historia Tassiae – исчерпывающей летописи ваших родных мест. Я вспомнила об этом лишь сейчас, ибо все наши мысли в последующие дни и недели были заняты исключительно убийством. И теперь меня это тревожит, ибо я помню, как покойный отец Матиас тоже читал копию Historia Tassiae незадолго до смерти. Мы так и не отыскали ни одну из этих книг. Возможно, их спрятали где-то в библиотеке, и они сгорели с остальными фолиантами. Возможно, Счастливчик Штайнауэр забрал е у барона после убийства. Хотя, если взять во внимание мотив каменщика, это маловероятно. С другой стороны, лишь Господу известно, что он натворил и почему. Слуга барона Михлаус Хеберле полагал, что книги мог украсть городской воришка – Мартин Бауэр. Если Мартин еще жив, я бы спросила его, знает ли он, где книга. Надеюсь, он не променял ее на кружку пива по дороге из Тассинга. Если же он покинул наш мир, возможно, его семья знает, куда делась книга.

Что до истории аббатства, боюсь, и она была утеряна в пламени. Однако приор Матье был ризничим и многое знал об истории. Я не поддерживала с ним общение, но знаю, что теперь он архидиакон Сьона. Он больше не бенедиктинец и сейчас известен под своим родовым именем – Фосиньи-Су. Если вы напишете ему в ближайшее время, возможно, он получит письмо прежде, чем снег заметет Вале. Прошу, передайте мои наилучшие пожелания вашему отцу. Он был хорошим другом аббатству в его лучшие годы. Несмотря на учиненное насилие, я не испытываю неприязни ни к кому из Тассинга. Я молюсь в надежде, что с той ночи ваша жизнь улучшилась и что Господь простит нам бесчисленные ошибки, которые мы совершили. Храни вас господь».

Отложив послание аббатисы Санта-Маргериты в сторону, Магдалена открыла конверт с письмом Эстер. «Моя дорогая Магда!» - прочла она. – «Родители были рады весточке от твоего отца. Пожалуйста, передай ему, что они надеются вскоре получить от него письмо. Пока я не забыла: хочу сердечно поблагодарить тебя за чернила. Я уже сделала несколько отпечатков с ними. Они чудесно смотрятся на стене. После того, как Элиша увидел твои чернила, он стал делать собственные из хлама, найденного вокруг дома. Мама была в ярости, когда он потратил несколько пфеннигов, чтобы отыскать на рынке лазурит. За это она заставила его драить полы щеткой. У него на это ушло целых три дня. Я рада, что ты не сидишь без дела, хоть из-за этого ты и не можешь приехать к нам. Отец говорит, что, если вы решите навестить нас, мы будем рады вас принять. А если ты будешь заведовать мастерской в Тассинге, тебе все равно придется ездить в Прагу за материалами. И кто знает? Может, ты даже встретишь здесь кого-нибудь. Я и сама нашла себе чудесную пару! Еще до изгнания в синагоге мое внимание привлек красавец по имени Симунд. Его отец – торговец, и к том уже доктор! Он учился в Падуанском университете. Представляешь себе? Я бы очень хотела выйти за него замуж, если смогу вновь встретиться с ним. В любом случае, я думаю, тебе повезло бы даже больше, чем мне. Парни голову потеряют, едва завидев светловолосую художницу из Альп. Прошу, рассказывай нам о том, как продвигается фреска твоего отца. Мы обязательно приедем посмотреть на нее, когда она будет завершена. Желаю всего наилучшего. Эстер».

Магдалена поднялась в комнату отца, все эти недели остававшегося прикованным к постели, справилась о его состоянии. Лучше Клаусу не становилась; даже попытка приподнять голову вызывала у него сильнейший приступ головокружения. Девушка поведала отцу о письме матери Иллюминаты, и о том, что собирается приступить к работе над первой частью фрески. Но прежде она расспросит жителей Тассинга, сведущих в сем вопросе, а также заглянет в римские руины и заброшенную соляную шахту. Столь педантичный подход к изучению вопроса Магдалена унаследовала от родителей, и не собиралась от него отступать.

Первым делом отправилась Магдалена на ферму Гертнеров, поинтересовалась у Хворого Петера, не ведает ли тот каких-либо мифов до того, как римляне пришли в Тассинг. «Конечно, ведаю», - приободрился старик. – «Римляне сюда не первыми пришли, знаешь ли. Есть духи, которые намного старше святых, живущих в этих лесах. Они старше, чем сами римляне. Они защищали Тассинг еще до того, как сюда ступила благословенная нога святого Маврикия». «Что это за духи?» - уточнила девушка. «Это духи, про которых я пытаюсь тебе рассказать, Магдалена!» - насупился Хворый Петер. – «Разве отец не научил тебя терпению?»

«Извините», - пробормотала девушка, и старик, сменив гнев на милость, продолжил: «Зло прогоняет Перхта со своей Дикой Охотой. Они защищают Тассинг с самого его основания... Задолго до римлян наши предки пришли в эти горы, а их предводителем был великий Рэтус... Так вот, люди раньше были не такими добрыми, как сейчас. Племена боролись друг с другом за лучшие земли. Предыдущий вождь был жалким трусом, который отверг старых богов. Он слишком возгордился и не стал подносить им дары. Из-за него боги помогали другим племенам, и у народа Рэтуса не было своей земли. Им пришлось бродить по этим горам и долинам, а выживали они охотой да собирательством. Однажды, когда дело шло к зиме, Рэтус отправился на охоту и нашел раненого волка, который попал в ловушку. Но он не убил зверя, как сделали бы другие люди, нет. Он помог волку и освободил его».

«И это оказался дух в обличье волка?» - заинтересовалась Магдалена. «Да нет, конечно!» - хохотнул Хворый Петер. – «Волки – они и есть волки, девочка. Духи и без того сильны, им не нужны звериные шкуры. Но суть ты уловила. Старые боги не любят оставаться в долгу, а Перхта – богиня Дикой Охоты. Волки – ее животные. Она ведет за собой Дикую Охоту, а волки – лесную охоту. В мое время люди знали, что убить волка – к несчастью. А теперь, кроме меня, об этом никто не знает... Перхта увидела, что сделал Рэтус, и это пришлось ей по душе. Она велела волку отвести вождя к ее священному источнику. Рэтус привел к источнику свой народ и назвал этот место домом. С тех пор мы и живем в этой долине. А потом явились эти Богом проклятые римляне и все уничтожили!.. Но ты поняла? До святого Маврикия были и другие боги, которые защищали это место. Поэтому некоторые из нас до сих пор чтят Перхту. Она защищает нас от ведьм да от зла».

«Это прекрасная история», - заверила Магдалена старика. – «Она идеально подойдет для первой части фрески... А как насчет римлян? Вы знаете какие-нибудь римские легенды о Тассинге?» «Римские легенды? Тьфу!» - поморщился Хворый Петер. – «Мне не интересны истории иноземцев и рассказы о чужих богах. Все, что сделали римляне, - так это завоевали наши народ и уничтожили этот город! Мы поколениями восстанавливали Тассинг после захвата. А наши традиции так и умирают, и некому их продолжить».

Поблагодарив старика еще раз, девушка поспешила на ферму Бауэров, поинтересовалась у Бригитты, не помнит ли та о старой книге, которую – если верить слухам – Мартин украл у барона, убитого много лет назад. «Она все еще у меня, лежит себе в шкафу», - призналась женщина. – «Мартин оставил ее, когда сбежал». «Зачем вы ее сохранили?» - удивилась Магдалена. «А что мне было делать?» - развела руками Бригитта. – «Вскоре после этого барона убили, а у меня была его украденная книга. Мне не хотелось, чтобы Мартин влезал в очередные неприятности. Я ее так и не прочитала. Я плохо умею читать». «Могу снять это бремя с вашей души», - предложила Магдалена. – «Никто никогда не узнает, что она была у вас».

Просияв, Бригитта достала старую книгу из шкафа, протянула девушке. Написана Historia Tassiae была на латыни, а языком этим Магдалена владела слабо; тем не менее, обретением она была весьма довольна, надеясь, что сведения, содержащиеся в фолианте, помогут ей сделать работу над фреской более качественно...

...Заглянула Магдалена в дом к Черному Тилю – внуку почившего старика Тиля, коий ныне был женат на Еве и выступал отчимом молодого Отца. «Для работы над первой частью фрески мне нужно узнать, кто жил здесь в самой глубокой древности» - заявила девушка. – «Мать Иллюмината упомянула, что ваш дед много читал об истории города». «А, да, наша земля родит не одни лишь съедобные плоды», - усмехнулся в бороду Черный Тиль. – «По-моему, дед только и говорил, что об осколках старых горшков и жизни римлян. Однако все книги, которые он читал, хранились в библиотеке аббатства. А ты знаешь, что там произошло – все знания обратились в дым».

«Значит, у вас нет ни одной из его старых книг?» - огорчилась Магдалена. «Осталось немного», - отвечал Тиль. – «Когда в аббатстве наступили трудные времена, дед попытался выкупить некоторые книги, но они оказались слишком дорогими. Однако я могу показать тебе кое-что получше. Хоть у меня нет книг о старых язычниках, зато у нас есть их вещи! Осколки керамических горшков и фигурок животных, кирпичи от какого-то здания вроде старой кузницы, горы соли. Я как-то даже медвежонка из янтаря нашел».

«Где вы все это нашли?» - заинтересовалась молодая печатница. «Не только я – Карл и Фабиан тоже находили», - вымолвил Тиль. – «Да и любой фермер в округе. Все это скрыто под грязью. Просто копни поле, вот они, остатки чужой жизни. Я каждый сезон что-нибудь да нахожу такое». «А где вы храните эти вещи?» - спрашивала Магдалена. «Нигде», - пожал плечами Тиль. – «Выбрасываем их в кучи с камнями и ветками. Старинные предметы, конечно, интересные, но они ни для чего уже не годятся. Разве что разглядывать их можно».

«Как вы думаете, как жили эти люди?» - поинтересовалась Магдалена. «Я бы сказал, что им жилось трудно, но у них было все необходимое», - отвечал Тиль. – «Одежда или дома из тех времен нам почти не попадаются. Видимо, все это уже сгнило. Наводит на мысль о том, что они могли жить в хижинах. Но у них были хорошие инструменты. Возможно, я бы и сам или пользовался, если бы они не так дьявольски заржавели».

«Мне почему-то казалось, что они могли жить в пещерах или землянках», - протянула девушка. «Несомненно, они не были христианами, но не были и животными», - произнес Черный Тиль. – «Я бы сказал, что им жилось тяжело, но они справлялись. Примерно как и мы сейчас». «Вы упоминали соль», - припомнила Магдалена. – «Так это язычники прорубили шахту?» «Думаю, так и было», - кивнул Тиль. – «Большинство людей считает, что ее соорудили римляне, но, по моему мнению, они просто раскопали то, что существовало еще до них. Вот почему Тассинг был так важен для римлян. Соль».

«Никогда не понимала, почему они поселились в таком маленьком городке в горах», - молвила Магдалена. – «Как вы думаете, могло ли там остаться что-то от язычников?» «Не знаю», - признался Тиль. – «Но то, что осталось там, должно было сохраниться лучше, чем все то, что мы находим в полях». Мужчина просил девушку оставить идею спуститься в заброшенную шахту, однако та с ним не согласилась, заявив, что ради фрески она готова рискнуть.

Черный Тиль обещал принести на следующий день в ратушу языческие предметы, найденные им и иными поселенцами за последние годы.

...Захватив в своей мастерской веревку, Магдалена отправилась в лес – к старой соляной шахте. По пути заглянула она в лагерь углежога Смоки, который жил здесь уже много, много лет.

«Меня интересуют древние слухи», - призналась девушка старику. – «Вы что-нибудь знаете о старой шахте, созданной римлянами и язычниками? Я хочу посвятить один сегмент моей фрески ранней истории Тассинга. Шахта – одна из древнейших частей Тассинга, а вы всякое слыхали. Я подумала, вдруг вам что-то известно». «Да, я достаточно о ней наслышан», - подтвердил Смоки. – «И о других римских развалинах тоже. Эти древние байки рассказывал еще мой отец, когда был углежогом в Тассинге. Особенно мне нравилась история о Марсе и нимфе Тассии. Может, потому что я был всего лишь юнцом».

«Тассия?» - удивилась Магдалена. – «Как название нашего города?» «Да, город назвали в честь языческого божества, да еще и римского», - вымолвил углежог. – «Согласно легенде, однажды Марс охотился в этих лесах и приметил жирного кабана. Но едва он замахнулся копьем, как раздался женский крик, полный ужаса. Конечно же, кабан сразу убежал, а бог разгневался, что его добыча ускользнула. Поэтому он направился вглубь леса: узнать, как женщина из ближайшего городка очутилась в лесу. Марс увидел, что в ручье купается нимфа Тассия, а на берегу ее подстерегает уродливый жирный сатир. Марс разъярился, увидев, что нимфа оказалась в ловушке, обратился в волка и убил сатира. А взамен, ну... Тассия помогла богу искупаться».

«Они... купались?» - уточнила Магдалена, озадачившись. «В некотором смысле, да», - смутился Смоки. – «Когда Марс вышел из ручья, он оросил землю. И земля тут же покрылась цветами и растениями. Говорят, именно поэтому эта долина так плодородна». «А Марс не терял времени даром, правда?» - усмехнулась девушка. – «Он хоть одну нимфу не трогал?» «Ну, он же был богом мужской силы», - напомнил ей Смоки. – «Понимаешь теперь, почему мне в молодости так нравился этот миф?.. С каждым годом мы постепенно теряем все, что оставили нам римляне, но хотя бы эти истории все еще с нами. И они будут жить, пока живы люди, которые их рассказывают. А уж римляне-то нам, конечно, оставили немало. Взять хоть этот город. Он же больше римский, нежели баварский».

«Мы ведь и сейчас часть Священной Римской империи», - согласилась Магдалена. – «Это из-за того, что Тассинг долго был римской колонией?» «И это тоже», - подтвердил углежог. – «Вдумайся, сколько домов построено на римском фундаменте. Сейчас Тассинг гораздо меньше, чем был во времена римского владычества. По крайней мере, я так думаю. Руины можно найти по всему лесу, вплоть до старой шахты. Половина Тассинга стоит на римском фундаменте. Пройдись по городу и присмотрись – сразу заметишь. Мы строили на их камне. Старый храм у святилища Сатии уже весь зарос, но акведук простирается на многие мили. Даже аббатство было раньше старой римской крепостью. Если присмотришься, заметишь на дороге римскую брусчатку. Мы, может быть, и не римляне, но город наш – римский».

Магдалена сердечно поблагодарила старого углежога за эту историю, устремилась прямиком к старой соляной шахте, и, закрепив веревку за одну из опор, спустилась вниз, во тьму. Девушке посчастливилось обнаружить на дне шахты старую масляную лампу, зажечь ее искрой, высеченной с помощью кремня.

Следуя выбитыми в камне подземными тоннелями, Магдалена внимательно смотрела себе под ноги, собирая обнаруженные артефакты – монеты, каменные статуэтки и таблички... но самое главное – осколки глиняной посуды!

Кое-где на стенах тоннелей были сделаны надписи на латыни... а в одной из пещер Магладена даже обнаружила выбитую в камне карту древнего Тассинга! На рисунке были изображены акведук и ручей, давным-давно пересохший, старый форт на холме знаменовал нынешнее аббатство, подле которого примостился город. Внимание девушки привлекло здание, отмеченное словом «митреум». Магдалена озадачилась: никогда не слыхала она ни о чем подобном. Быть может, это некий храм, существовавший в те далекие времена?..

Собрав воедино осколки глиняной крышки, разбросанные по земле, Магдалена была очарована представшим взору ее рисунком, олицетворял коий древний миф, существовавший еще до римлян! Насколько понимала девушка, на крышке изображались Перхта и лесные духи – возможно, выступающие частью Дикой Охоты. Подле богини пребывал вождь, приносящий человека ей в жертву. В нижней части глиняной крышки были нарисованы духи – вероятно, они стремились забрать сие подношение. «Видимо, чтобы уберечь Тассинг от несчастий, наши предки приносили жертвы Перхте», - сделала вывод Магдалена.

Глубинные тоннели шахты были завалены, и девушка выступила в обратный путь, намереваясь вернуть на поверхность. Но, стоило ей приблизиться к веревке, как сверху обрушился внушительных размеров камень, чуть было ей голову не размозживший. Вскрикнув, Магдалена отпрянула, успела увидеть чью фигуру на поверхности, глядящую вниз, в шахту. Незнакомец тут же исчез, а девушка еще долго оставалась во тьме, и сердце ее готово было выскочить из груди. Неужто кто-то таким образом пытался подшутить над нею?.. Или же... надеялся убить?..

Выбравшись из соляной шахты, Магдалена направились к городу, дабы вернуться к работе над фреской. Проходя по лесной тропе мимо водопада, девушка лицезрела свинью; мирно похрюкивая, та лопала желуди. Магдалена озадачилась: и кто это пригласил животное сюда?..

Путь девушке преградил мужчина с ружьем в руках. «Я – Халлер Брандт, егерь на службе у лорда», - отчеканил он. – «Почему ты пасешь свиней в лесу?» Дочь печатника заверила разгневанного егеря – она не имеет к этой свинье ни малейшего отношения, и Халлер, ничтоже сумняшеся, пристрелил несчастное животное. «Если я увижу в лесу еще свиней, убью на месте», - предупредил он. – «А заодно и тех, кто их пасет. Напомни соседям, что будет, если нарушать законы лорда».

Изумленная, Магдалена провожала удаляющегося егеря взглядом. Она знала, что слуги лорда объезжают эти леса, но прежде они ей не встречались.

...Магдалена поспешила к ратуше, и следующие несколько часов провела, грунтуя стену и готовя основу для будущей фрески. Вскоре в здание заглянул Отц, полюбопытствовал, выбрала ли девушка уже сюжет для первой части фрески, посвящена которая будет ранней истории города.

«Я воссоздам изображение, которое обнаружила в шахте», - молвила Магдалена. – «На нем было показано, как наши предки приносили людей в жертву, чтобы задобрить Перхту и духов». «Приносили людей в жертву?» - опешил парень. – «Тебе не кажется, что это уже чересчур? Даже не знаю, как остальные горожане воспримут это. Особенно отец Томас. А почему ты выбрала именно эту историю?» «Я думаю, что нам не следует скрывать свое языческое прошлое», - пояснила девушка. – «Так жил наш народ».

...Магдалена трудилась в ратуше до самой ночи, а когда, наконец, вернулась домой, попыталась прочесть отдельные фрагменты Historia Tassiae, но ей это не удалось – лингвистические конструкции на латыни были весьма сложны для нее. Наверное, следует показать книгу какому-нибудь знатоку латыни – решила девушка. Возможно, сестре Гертруде, Балтасу или Вернеру...

Сдавшись, Магдалена устроилась за столом, дабы написать письмо Матье, архидиакону Сьона. «Высокопреосвященный Матье Фосиньи-Со, архидиакон Сьонский», - выводила она на листе, - «меня зовут Магдалена Друкерин. Я дочь Клауса, печатника из Тассинга. Мы с отцом работаем над фреской в городской ратуше, и нам бы хотелось отразить в росписи историю города и аббатства. Мать Иллюмината посоветовала написать вам, поскольку вы лучше всех знаете раннюю историю Кирсау. Я понимаю, что вы занятой человек. Но мы будем глубоко признательны за любую информацию. Если вы расскажете о других местах, где можно изучить историю аббатства, будем очень благодарны. Зарнее благодарю за помощь и внимание, Магдалена».

Отложив лист в сторону, Магдалена приступила к следующему письму, адресованному Эстер. «Дорогая Эстер», - начала она. – «Извини, что так долго не писала. Столько всего произошло с моего последнего письма. Пока мой ответ тебе был в пути, на отца напали в мастерской посреди ночи. Слава Богу, он выжил, но его просто ужасно искалечили. Я сильно за него переживаю. У него так кружится голова, что он не может встать с постели. Временами его глаза застилает пелена, а в памяти бывают провалы. Доктор Штольц сказал, что отец не вылечится. Рано или поздно травма одержит верх. Он делает все возможное, чтобы папа чувствовал себя лучше. Я очень рада, что у меня есть на кого положиться. Понятия не имею, кому и зачем вообще нужно было нападать на моего отца... Еще я нашла записку. Там было всего одно слово: ‘Прекрати’. Она точно не из мастерской. Такого изящного почерка я еще никогда не видела. Насколько я знаю, в Тассинге никто не занимается каллиграфией. Но времени разбираться с запиской у меня нет. Я одна управляю мастерской, да еще и за отцом ухаживаю. Кроме того, городской совет хотел вообще отказаться от фрески! Я прошла все круги Ада, чтобы уговорить ее поручить роспись мне. Они устроили такую сцену! Говорили, что я слишком юна, у меня не хватает опыта и я даже не смогу забраться на подмостки... С другой стороны, другого мне ожидать и не стоило. Работа над фреской очень помогает отвлечься от забот и злых языков... и переживаний за отца. Еще Отц постоянно забегает в ратушу, якобы помочь мне с красками. Это мило, я всегда рада компании. С ним жить как-то веселее. Я хочу закончить всю фреску к Рождеству. Чтобы отец увидел готовую работу. Даже описать не могу, насколько это для него важно. Если доктор Штольц прав, то времени у меня не так много. Надеюсь, у тебя дела идут получше, чем у нас. С любовью, Магда».

Заверив письмо, Магдалена задула свечу, и, забравшись в кровать, отошла ко сну...

...Прошло две недели, в течение которых девушка усердно трудилось над первой частью фрески. Наконец, 20 ноября в Тассинг заглянул почтальон, передал Магдалене два письма, которые ждала она с таким нетерпением.

«Фрау Друкерин, мне не довелось познакомиться с вашей семьей, пока я служил в Кирсау», - значилось в послании от преподобного Матье. – «Однако же я помню, что ваш отец был одним из немногих горожан, которые не дали крестьянам сжечь нас заживо. Не могу сказать, что я жажду помогать жителям Тассинга и собирать по кусочкам историю уничтоженного ими аббатства. Но с тех пор прошло много лет. Из соображений христианского милосердия и заботы о будущих поколениях я расскажу, что помню. Когда римляне покинули страну, в регионе обосновались христиане и на месте разрушенной крепости построили аббатство Кирсау. Монастырь основала дворянка из рода Кирсау. Она же и стала его первой покровительницей и аббатисой. Около двух столетий назад управлять Кирсау стал аббат. Не знаю, почему случилась смена руководства, но примерно в то же время это произошло и в других двойных монастырях. Возможно, отцы и матери боялись, что их обители закроют: Папа не одобрял смешение общин. К сожалению, на этом мои познания заканчиваются. Все остальные сведения об аббатстве ваше соседи предали огню. Sic arsit historia Kiersis - так сгорела история Кирсау. Хоть прошлого не воротишь, до меня дошли новости, что колеттанки основали в аббатстве новый капитул. Остается лишь надеяться, что обеты апостольской бедности не подтолкнут их разорить святилище святого Маврикия. Если сестры не сожгли пожитки бывших служителей Кирсау, то какую-то информацию можно будет узнать от них. Надеюсь, я помог вам и вашим близким. Да хранит вас Господь. Высокопреосвященный Матье Фосиньи-Со, архидиакон Сьонский».

Опустив письмо Матье в суму, Магдалена приступила к чтению второго послания – от Эстер. «О, Магдалена, я так сожалению по поводу твоего отца!» - писала та. – «Родители приносят самые глубокие соболезнования. Если мы можем как-то помочь из Праги, только скажи. Хоть мы и далеко, но готовы сделать все, что позволит нам Ха-Шем. Папа не помнит никого, кому бы хотелось причинить вред твоему отцу. Однако в тот день, когда я родилась, в городе были массовые беспорядки. Может, кому-то не хотелось, чтобы твой отец изображал на фреске ночь восстания? Других мыслей у папы нет. Мы каждый день делаем подношения и молимся за тебя и твоего отца. Со временем Ха-Шем все расставит по своим местам и сотворит суд над преступником.

Я так рада, что городской совет все-таки позволил тебе продолжать фреску! Здесь бы тебя и твое право на работу защищали гильдии, тем более что вы уже заключили договор. Ты слишком церемонишься с этим вашим советом. Почему ты должна мириться с их устаревшими взглядами? Началась новая эпоха! В ней искусство и наука сосуществуют вместе. В ней каждый может прочесть труды великих мудрецов на своем языке... Серьезно, когда твой отец поправится, я прямо-таки настаиваю, чтобы ты приехала в Прагу! Но я рада, что ты нашла отдушину в работе над фреской...

У нас все живы-здоровы. Элиша снова режет по дереву, а отец подписал новый контракт с университетом. А еще я нашла Симунда! Оказывается, его семья не так далеко уехала. Как только истечет приказ о высылке, он планирует вернуться и начать работать в городе доктором. Его родители довольно часто видятся с отцом и матушкой. Так что, надеюсь, в следующем письме я поделюсь с тобой приятными новостями. Обязательно сообщи о состоянии твоего отца. Береги себя. Эстер».

...Этим утром к ним заглянул доктор Штольц, и, приветствовав Магдалену, обратился к Клаусу, справившись о его здоровье. «Все еще чувствую слабость», - проронил тот, не отрывая голову от подушки. – «Голова по-прежнему кружится. Стоит сесть или привстать, как меня тут же качает. Иногда меня мучают резкие головные боли».

«Похоже, все серьезнее, чем я думал», - помрачнел доктор. – «Я буду честен с вами обоими: ситуация тревожная, и развивается она не в нашу пользу. Клаус, ты не идешь на поправку. Возможно, дело в возрасте... Прошло много дней, которые должны были переломить ход болезни, но изменений к лучшему так и нет. А еще и зима приближается. И... у меня заканчиваются лекарства. Когда на дорогах к городу ляжет снег, особенно на перевале, поставок можно будет не ждать несколько месяцев».

«Вы обращались за помощью к Гертруде?» - осведомилась Магдалена, и Вернер утвердительно кивнул: «Обращался». «Правда?» - воскликнула девушка, пораженная тем, что врач счел для себя уместным обратиться за помощью к травнице. – «Видимо, дела совсем плохи». «Это еще мягко говоря», - вздохнул Вернер. – «Год выдался трудный. Хоть в Баварии и разместили гарнизоны, многих торговцев это не спасло от бандитов. К тому же французские войска периодически наступают на западе империи. Когда османы захватили Эстергом и Секешфехервар, мы оказались отрезаны от многих торговых путей на востоке. Ко всему прочему, корсары Барбароссы разграбили Ниццу, и мы потерпели много поражений в Италии, поэтому на юге тоже сложная ситуация». «Все как всегда...» - прошептал Клаус. – «Другие воюют, а мы страдаем».

«Что нам делать теперь?» - дрогнувшим голосом обратилась Магдалена к врачу, и отвечал тот: «Клаусу нужно продолжать отдыхать и есть здоровую пищу. Я попробуй найти что-то еще в библиотеке».

Вернер откланялся, обещав навестить пациента на следующей неделе, а Магдалена, присев на край кровати, рассказала отцу о письме, полученном от Матье. «Кажется, он опечален тем, что произошло во время восстания», - молвила девушка. – «Он не был готов эти делиться и мало что рассказал. До сих пор опечален падением аббатства. Сообщил, правда, что аббатство основала дама из высокого сословия, когда отсюда ушли римляне. Все остальное сгорело в пожаре». «Как жаль...» - расстроился Клаус. – «Я знаю, братья вели точную летопись монастыря. За одну ночь мы столько утратили...»

«Архидиакон предположил, что у колеттанок могли сохраниться какие-то из монастырских записей», - добавила Магдалена. – «Наверное, оттуда я смогу больше узнать об истории христианства в Тассинге. Сестра Гертруда редко покидает стены монастыря, но я думаю, стоит с ней поговорить. Может, и отец Томас что-то знает. Нужно и с ним пообщаться».

«Если я не ошибаюсь... жена мельника происходит из семейства с долгой историей в Тассинге», - произнес старый печатник. – «Может, она помнит из истории города что-то такое, о чем забыли другие». «Эльза?» - удивилась Магдалена. – «Я думала, она приехала сюда после замужества. У нее ведь нет в городе родни». «У нее не осталось родственников», - отвечал Клаус. – «Кто-то состарился, кто-то заболел, кто-то вышел замуж. Но Кавизели раньше жили по всей долине».

Магдалена обещала отцу поговорить с Эльзой... а также – возможно – заглянуть в руины аббатства.

За прошедшие дни Магдалена не нашла никого, кто смог бы помочь ей с переводом Historia Tassiae; в эти предрождественские дни горожане были заняты своими делами, и изучать столь толстый фолиант времени у них не было.

Наведалась девушка в церковь, и, обратившись к отцу Томасу, просила того поведать ей о святых Тассинга. «Есть один святой, которого ты обходишь вниманием», - назидательно заявил священник. – «Я говорю о Пресвятой Деве – Марии! Ведь многие забывают, что Мария – величайшая святая. А много веков назад она навестила одного из крестьян здесь, в Тассинге». «Дева Мария явилась в Тассинге? Почему?» - изумилась Магдалена. «Да!» - воскликнул отец Томас. – «Она явилась, чтобы передать послание. Много веков назад у крестьянина на тех полях за нами было три видения Девы Марии. В первом она попросила его передать епископу Фрайзинга весть о своем появлении. Крестьянин отправился во Фрайзинг, но епископ не желал его видеть и слышать. Крестьянин вернулся в Тассинг, и в поле ему снова было видение. Богородица показала ему узор - лабиринт. Она велела ему нарисовать его на листе бересты и принести рисунок епископу Фрайзинга. Епископ попытался прогнать крестьянина, но вдруг увидел у него в руках чертеж лабиринта. Это был тот же самый рисунок, который епископ видел во сне тремя ночами ранее. Он познакомился с крестьянином, и тот рассказал ему о двух явлениях, которые видел здесь, в Тассинге. Епископа тронул рассказ крестьянина, и он приехал в Тассинг. И, когда он сюда приехал, Дева Мария явилась им обоим. Крестьянину она сказала, что в городе необходимо построить эту церковь. А епископу – чтобы он оказал городу поддержку. Таким образом епископ помог в финансировании строительства этой церкви. И с тех самых пор жители Тассинга пользуются ею».

Отец Томасов завершил рассказ, и Магделена, высказав старому священнику свою признательность, отправилась на мельницу, просила Эльзу поведать об истории ее семьи.

«Уже много лет ни одна живая душа в городе не спрашивала меня о моей семье», - удивилась женщина. – «Я думала, что мои соседи совсем о нас забыли. Но я не удивлена, что твой отец помнит фамилию Кавизелей. Ему нравилась моя сестра, пока он не встретил твою мать. Но сейчас я – последняя из своего рода». «Что случилось с вашей семьей?» - спрашивала Магдалена. «Моя старшая сестра вышла замуж за мужчину из Инсбрука», - отвечала ей Эльза. – «Мне сказали, что она умерла от лихорадки вскоре после рождения сына. Родителей же моих Господь забрал на Небеса... Но я помню, как дедушка рассказывал, что Кавизели жили в Тассинге много сотен лет. Возможно, даже тысячу, но сложно представить себе такое далекое время».

«Они были римлянами?» - уточнила Магдалена. «Нет-нет», - покачала головой Эльза. – «Кавизели были частью древнего народа. Исконно баварского. Благодаря им в Тассинге вновь появились жители после ухода римлян. Построили свой новый дом там же, где они жили раньше, когда пришли римляне». «Это удивительная история!» - воскликнула Магдалена. – «Она напоминает мне рассказ о Парцифале и поисках Грааля. Его изгоняют из двора короля Артура, и он бродит по лесам, лишенный чести. Парцифаль встречает праведника, который приводит его к Богу, и, вернув себе достоинство, он достигает своей священной цели». «Какая прелестная история!» - всплеснула руками Эльза. – «Когда я думаю о том, как первые Кавизели потеряли свою родину, а после вернулись и приняли христианство... Мне кажется, что я становлюсь чуть ближе к ним». Призналась Эльза, что, осев в Тассинге, она чувствует связь со своими предками – сквозь время».

Простившись с Эльзой, Магдалена направилась к монастырю, и, разыскав в саду сестру Гертруду, молвила: «Я хотела бы расспросить вас об истории Кирсау, чтобы изобразить на фреске в ратуше основание монастыря и историю тассингских святых. Я писала преподобному Матье, раз уж он жил в аббатстве, но хотела бы увидеть все воочию». «Ого, так брат Матье стал преподобным?» - воскликнула сестра Гертруда. – «Ему этот сан определенно к лицу. Но я так понимаю, на самую вершину холма ты поднялась не для этого. Тебя интересует история святых, верно?» «Да», - подтвердила девушка. – «Я надеялась, вы покажете мне монастырь и расскажете о его истории».

«Колеттанки не пускают посторонних на территорию монастыря», - нахмурилась монахиня. – «Даже женщин. Мать Франциска не желает, чтобы кто-либо беспокоил сестер мирскими заботами... Однако она с радостью принимает тех, кто раздумывает над вступлением в орден. Если юная девушка искренне желает вступить в монастырь, ей может быть дозволено войти и понаблюдать за сестрами. Ибо кто знает, что еще ей откроется, пока она созерцает святую жизнь?»

Поразмыслив, Магдалена заявила, что не исключает вероятности того, что посвятит они жизнь свою служению Господа. Сестра Гертруда провела гостью в жилище матери Франциска. Последняя приветствовала девушку, заверила в том, что монахини ежедневно молятся за его здоровье.

«Сестра Гертруда, тебе известны священные правила», - обратилась мать Франциска к монахине. – «Что здесь делает госпожа Друкерин?» «Простите, настоятельница», - потупилась та. – «Магдалена ищет свое место в мире и подумывает о жизни во служении. Я решила, что знакомство с сестрами может помочь ей в духовном поиске. Ее воодушевила эта идея». «Э-э, да, все так», - поспешила заявить девушка. «Почему же ты не приходила к нам раньше, госпожа Друкерин?» - осведомилась Франциска, вперив в дочь печатника пристальный взгляд. – «Неужели Бог призвал тебя в монастырь? С радостью помогу тебе исполнить это священное предназначение... Но что же изменилось? Почему теперь ты решила присоединиться к колеттанкам?»

«Я волнуюсь, что мне не хватит сил ухаживать за отцом, управлять мастерской, да еще и работать над фреской», - выпалила Магдалена первое, что пришло ей в голову. «Страх перед неизвестным – не повод отрекаться от мирских дел, Магдалена», - молвила настоятельница. – «Но я согласна, что живопись и работа в типографии – это не женское дело. Слава Богу, что ты обратилась к нам за помощью. Неудивительно, что эта ноша кажется тебе непосильной».

Франциска провела девушку в коридор монастыря, подозвала молодую колеттанку, Сюзанну. «Сестра Гертруда наверняка сказала тебе, что наш скромный монастырь прежде был частью большого двойного монастыря Кирсау», - рассказывала настоятельница Магдалене. – «Однако колеттанки живут совсем не так, как раньше жили бенедиктинцы. Мы ничего не зарабатываем и существуем исключительно на пожертвования горожан, какими бы скромными они ни были. Ни у одной из сестер нет личного имущества. Мы дружно заботимся о монастыре, который нам даровала церковь. Мы верим, что Господь призвал нас служить Ему в бедности. По нраву ли тебе такая жизнь, Магдалена?» «Я еще не уверена», - призналась девушка. – «Сначала хочется осмотреться и увидеть, как вы живете».

Ответ Магдалены настоятельницу не обрадовал, но все же она дозволила сестре Сюзанне показать гостье, как они живут. Обещав после обсудить поступление Магдалены в церковный орден, мать Франциска удалилась, и девушка, обернувшись к Сюзанне, заявила: «На самом деле, я не хочу уйти в монастырь. Я ищу вдохновение для фрески, которую пишу в ратуше. Так что пора взглянуть на монастырь. Если хочешь, можешь пойти со мной». «Но мать Франциска сказала...» - пролепетала ошарашенная откровением Магдалены Сюзанна, но та лишь отмахнулась: «Она сказала, что мне можно взглянуть на монастырь, если ты будешь рядом. Ты же не хочешь, чтобы она отчитала нас обеих?» «Нет», - отвела взгляд молодая монахиня. – «Я всегда делаю то, что велит мать Франциска».

Сюзанна поведала Магдалене, что состоит монастырь из нескольких зданий: кухни, локвария, зала капитула, двора и старой заброшенной мастерской. Осматривая сии помещения, Магдалена пыталась отыскать образы, которые пригодились бы ей для фрески. Сюзанна же призналась спутнице: она то и дело задается вопросами о том, здесь ли ее место.

В часовне – старой части монастыря – лицезрела Магдалена рисунок, сделанный во время основания аббатства. Пол в помещении подметала сестра Гертруда, и, заметив, с каким интересом рассматривает девушка башню на старом рисунке, молвила: «Эта башня была бергфридом задолго до того, как стала частью монастыря». «Герцогство подарило ее бенедиктинскому ордену после того, как Священная Римская империя разрослась», - добавила Сюзанна. – «Им не нужна была еще одна крепость». «Эти стены много веков защищали Тассинг от атак духовных и физических», - заключила Гертруда.

Магдалена присмотрелась к надписи на латыни, сделанной чуть ниже рисунка, и Сюзанна прочла ее для гостьи: «В 1261 году Господь призвал леди Сабину возглавить наших сестер и братьев. В год смерти императора Фридриха II пожар уничтожил замок лорда Кирсау. Осталась лишь башня».

«Спасибо, сестра Сюзанна», - произнесла Гертруда. – «Да, сначала указана дата основания аббатства. Это ведь леди Кирсау предложила превратить старый замок в двойной монастырь. Мы добавили вторую надпись вскоре после восстания. Мать Иллюмината сочла это уместным. Даже когда сестры уйдут, здесь останется запись о том, что произошло. Кирсау уникален. Двойной монастырь с двумя святыми – мужчиной и женщиной, защищающими город и аббатство».

«Значит, аббатство основали даже раньше, чем Священную Римскую империю?» - Магдалена была поражена сим фактом. «За все эти годы много чего было построено и разрушено на этой земле», - произнесла Гертруда. – «Кто знает, что еще здесь раньше было». «Вы правы, сестра», - согласилась с монахиней девушка. – «Эта фреска очень поможет мне в работе».

Сюзанна провела Магдалену на кухню монастыря, трудились на которой сестры Мари и Изабо. Поведала Мари гостье о том, что видит иногда ночью у очага заблудшую душу, заточенную между раем и адом. «Душа сия не произнесла ни слова, хотя я пала ниц в молитве», - рассказывала монахиня. – «Дух – чей бы он ни был – восстал из-под земли во время вигилии. Граница между этим миром и потусторонним слабей всего в рассветные часы и в сумерки... Сами мы прибыли в монастырь не так давно, но само здание очень старо – быть может, под фундаментом уже долгие столетия скрываются римские сооружения. Возможно, дух стремится познать Бога, раз теперь покоится он на святой земле. Сердце кровью обливается, как подумаю, что он, бедняга, звал на помощь, застряв между Небесами и землею».

Магдалена и Сюзанна проследовали в монастырский сад, где приветствовала их сестра Бенедикта. Как и прочие монахини, слыхала она историю сестры Мари о неупокоенном духе, и заявила, что это, должно быть, Маврикий. «Только не говорите об этом матери Франциске, но я нашла в мастерской старый сборник христианских легенд», - рассказывала Бенедикта. – «В ней говорилось, что Тассинг завоевал римский полководец Маврикий, но его колония потерпела крах. Большая часть города пустовала, пока долину не нашли христианские беженцы. Это было настоящее чудо!»

«Христианские беженцы?» - озадачилась Магдалена – похоже, она слышала иную версию истории святого Маврикия, спасшего Тассинг. «Да, в книге говорилось, что они бежали от преследований римлян!» - воодушевленно восклицала сестра Бенедикта. – «Кажется, при Нероне?.. Не помню. В общем, когда сестра Мари сказала, что видела духа, я решила: нам явился Маврикий. Вряд ли дух римского полководца радуется, что его башню превратили в монастырь?» К сожалению, Бенедикта умудрилась нечаянно сжечь книгу, взяв ее с собой в кухню и положив на раскаленную кочергу.

Магдалена заглянула в старую мастерскую, и Сюзанна поведала ей, что прежде здесь сестры-бенедиктинки изготавливали значки и сувениры для паломников, прибывающих посмотреть на десницу святого Маврикия. «Похоже, ее забросили сразу после пожара», - заключила Магдалена, ибо все в здании покрывал толстый слой пыли. – «Здесь ничего не трогали долгие годы». «Живопись нас не прокормит, а продавать товары колеттанкам запрещает устав, поэтому мастерская и стоит без дела», - пояснила ей Сюзанна. «Но искусство помогает находить красоту в обыденной жизни», - молвила Магдалена. – «Даже Христос говорил, что Господь наделил красотой полевые лилии». «Я согласна, но... это противоречит Уставу», - вздохнула Сюзанна. – «Мать Франциска считает искусство искушением, от которого всего шаг до гедонизма. Мать Франциска не разрешает сюда заходить – только чтобы убрать что-то на хранение. Но я заходила сюда несколько раз и заметила, что пропало несколько кистей. Да и горшки с краской». О том, кто мог их взять, оставалось лишь гадать...

На одном из столов в мастерской заметила Магдалена ветхий кусок пергамента с начертанным на нем рисунком некоего заполняющегося воодй сооружения и заметками на латыни. «Тут сказано: ‘Митреум Тассинга разрушило наводнение’», - прочла Сюзанна. Значение слова «митреус» было неведомо монахине – как и Магдалене, но помнила та, что уже встречала этот термин на карте древнего Тассинга, обнаруженной на стене в соляной шахте.

Сопровождая Магдалену и наблюдая за тягой той к искусству, Сюзанна продолжала задумываться над тем, стоит ли ей оставаться с сестрами. «Ты не выбирала эту жизнь и заслуживаешь всего, чего захочешь», - высказала свое мнение Магдалена. «Магдалена, я... думаю, ты права», - молвила Сюзанна. – «Я не обязана разделять набожные порывы моей семьи. Может быть, однажды у меня получится отсюда...» «Я помогу, чем смогу, Сюзанна», - заверила ее Магдалена. – «Думаю, дома у нас хватит еды на еще одного».

Сюзанна сердечно благодарила Магдалену за сей порыв... но пришло время возвращаться к матери Франциске. «Ну что, Магдалена?» - осведомилась та, когда дочь печатника вновь ступила в ее покои. – «Как тебе колеттанский быт? Призывает ли тебя Господь стать одной из сестер?» «Ревностное служение сестер не может не вдохновлять, мать Франциска», - тщательно подбирая слова, отвечала настоятельнице девушка, - «на я обязана заботиться об отце». «Конечно, я понимаю», - кивнула аббатиса. – «Забота об отце – это тоже праведный путь. Однако если твое сердце позовет тебя к нам, двери монастыря всегда открыты. С былым величием бенедиктинского монастыря под управлением влиятельного аббата наша община не сравнится. Немудрено, что к нам приходит все меньше женщин».

Поблагодарив настоятельницу и сестру Сюзанну за радушный прием, Магдалена покинула монастырь, задумчиво воззрилась на каменный остов сгоревшего аббатства. Обратившись к проходящей мимо сестре Гертруде, поинтересовалась Магдалена, почему монахи не восстановили аббатство после пожара? «Это была бы непосильная задача», - печально вздохнула та. – «Взять хоть прекрасную часовню, чьи витражи всегда радовали глаз по утрам. Той ночью в Тассинге царили гнев и печаль. Аббат понял, что братьям и сестрам здесь больше не рады, и они ушли из Кирсау. По правде говоря, закрытия аббатства было не избежать. У Кирсау кончались и средства, и покровители. Но у монастыря мог быть менее горький и болезненный конец, чем бунт и пожар».

Магдалена проследовала в здание полуразрушенного аббатства, и, пробравшись через завалы из рухнувшего камня и древесины, добралась до башни, располагалась в которой прежде библиотека. Несмотря на то, что в час восстания была совсем крохой, она вспомнила, как пылала библиотека, как вырывались из окон языки пламени.

Проследовав через клуатр, ступила Магдалена в зал капитула, воззрилась на старую фреску на стене. И... замерла в изумлении. Некоторые из фигур, изображенных на рисунке «Пляска смерти», были сделаны совсем недавно, не более нескольких лет назад! Кто-то дорисовал их... но кому могло прийти в голову подобное? И зачем?.. К тому же, были похожи изображения на погибших в городе людей – барона, Отто... Внимание Магдалены привлек рисунок человек, гибнущего в огне, отчаянно пытающегося спасти книги...

Девушка вздрогнула, ощутив, что она здесь не одна. Резко обернувшись, успела заметить она тень у двери зала, а затем послышались быстрые удаляющиеся шаги...

Магдалена поспешила покинуть руины аббатства, терзаясь новыми вопросами. Кто преследует ее?.. Быть может, тот же человек, который напал на ее отца? И который пытался сбросить ей на голову камень в шахте?..

Небо сковали серые тучи; начинался снег. Содрогнувшись от холода, девушка поспешила к городской ратуше, где продолжила работу над фреской.

Вечером в ратушу заглянул доктор Штольц, поинтересовался, как обстоят дела с фреской. «Я исследовала раннехристианскую историю Тассинга», - отвечала ему Магдалена. – «Времена после ухода римлян. Изучала, как люди обживались в руинах, как основали аббатство, почему святые так для нас важны. Информации много, выбор огромный, но с темой я все-таки определилась. Я нарисую, как святой Маврикий, святая Сатия и Дева Мария, Царица Лабиринта, принимают христианских поселенцев. Эти святые покровители тесно вплетены в многовековую историю города и аббатства».

«Святые – это важная часть образа Тассинга», - одобрительно кивнул врач. – «И его доходов. Почтим их в фреске, и горожане будут довольны. Да и лорд приятно воспримет такой жест. Нужно всегда помнить, что фреску ты делаешь не для себя, а для всего Тассинга». «Не забуду», - заверила его Магдалена, призналась: «Я до сих пор не решила, как написать восстание». «Полагаю, эту часть будет сложнее всего продумать», - согласился с ней Вернер. «Так странно рассказывать о событии, которое до сих пор многим терзает душу», - молвила девушка. – «И при этом никто не хочет говорить о восстании. Они как будто спрятали память о нем глубоко внутри себя».

...Завершив работу, Магдалена вернулась домой, обнаружив на своей кровати короткую записку, сделанную на обрывке пергамента: «Прекрати». Тревога вновь принялась душу... Кто оставляет подобные записки?.. Ведь – со слов отца – таковые находили и прежде в минувшие годы... десятилетия!..

Сев за стол, Магдалена решила попытать счастья и написать письмо архидиакону Якобу Эстлеру, который приезжал в Тассинг после убийства барона; возможно, ему известно и о восстании, и о тайне, связанной со зловещими записками.

«Якобу Эстлеру, бывшему архидиакона Фрайзинга», - выводила пером на листе Магдалена. – «Меня зовут Магдалена Друкерин. Я художница из города Тассинг в Верхней Баварии. Как мне известно, вы посещали нашу общину, когда расследовали убийство барона Ротфогеля в аббатстве Кирсау в 1518 году. Быть может, вы помните что-то о том случае, чего могут не помнить жители Тассинга? У вас не было подозрений, что убийство – часть некоего большого заговора? Заранее благодарю за любую помощь».

Следующее письмо, за которое принялась девушка, было адресовано Эстер. «Дорогая Эстер, надеюсь, ты в порядке», - писала Магдалена, изливая чувства и тревоги свои. – «Я безумно рада за вас с Симундом! И, конечно же, за Элишу. И за твоих родителей. Мое сердце согревает мысль, что дела у твоей семьи идут хорошо. Когда это письмо дойдет до вас, в Тассинге наступит зима. По ночам здесь уже холодно, поэтому мастерскую пришлось перебрать, чтобы чернила не портились. Нужно ли беспокоиться об этом в Праге? Ты писала, что у вас идет снег, но мне всегда казалось, что зима там теплее. Папе все хуже, но, надеюсь, ему по крайней мере удобно. Он все больше спит, но доктор Штольц говорит, что это влияние холодной погоды. Я делаю для него все, что в моих силах, но эта зима будет тяжелой. Я просила Агнес о помощи, но и она, и доктор Штольц не могут сотворить чуда. Он не выживет, а я ничем не могу ему помочь. Господи, Эстер, как же мне страшно! Фреска продвигается хорошо, но я не могу избавиться от ощущения, что за мной кто-то следит. Я регулярно вижу краем глаза какую-то странную фигуру. Сначала этот человек появился, когда я спускалась в шахту, чтобы изучить раннюю историю Тассинга, затем еще раз – уже в руинах аббатства. Никто в Тассинге больше ничего не замечал, но некоторые монахини говорят, что видели призраков. Это все очень странно. Он пугал меня уже несколько раз. И я нашла странную записку у себя на кровати. Точь-в-точь такая же появилась в бумагах отца в день нападения. На обеих лишь слово ‘Прекрати’. Предупреждение. Прекратить что? Рисовать фреску? Этого я себе позволить не могу... Что, если это пишет тот, кто следит за мной? Но зачем? Чего он хочет?.. Впрочем, я не хочу, чтобы ты волновалась. Со мной еще ничего не случилось и вряд ли случится в ближайшее время. Единственная хорошая новость на данный момент – фреска почти закончена. К Рождеству или вскоре после него все будет готово. До Нового года точно успею. И тогда, возможно, я наконец-то смогу приехать к тебе и встретиться с этим Симундом. В любом случае, боюсь, это мое последнее письмо в этом году. Рейхспочта стала запаздывать. Говорят, перевалы уже сильно завалило снегом. Кажется, зима будет суровой. Одевайся теплее и передавай привет своей семье и Симунду. Твоя навеки, Магда».

Магдалена сомневалась, что получит ответ от Эстер до весны... но со снегом, укрывающим горные альпийские перевалы, поделать она ничего не могла.

...Ответное письмо от Якоба Эстлера почтальон доставил Магдалене четвертого декабря, подтвердив, что из-за снега горный перевал стал практически непроходим.

«Госпожа Друкер», - прочла девушка, - «я помню дело Ротфогеля, хоть и сложил с себя полномочия архидиакона уже более десяти лет назад. Я больше не связан обязательствами с князем-епископом. Я больше не принадлежу к католической церкви. Если вы не против переписки с лютеранином, я расскажу вам, что помню. В должности архидиакона мне довелось расследовать несколько убийств, однако ни одного из них не окутывала такая завеса тайн, как дело барона Ротфогеля. После того, как крестьяне сожгли Кирсау, я прочитал доклад, где предполагалось, что городской плотник также погиб далеко не случайно. Примерно в это же время я провел собственное расследование смерти предшественника отца Гернота – отца Матиаса. У меня были основания полагать, что его смерть могла быть связана с другими убийствами, хоть никто и не считал ее насильственной. Если мои догадки верны, жители вашего города пригрели змею на груди. И, возможно, злодей до сих пор в Тассинге. Что же заставляет змею иногда выползать из своего логова, чтобы подстроить очередное убийство? Боюсь, что если вы начнете искать ответ на этот вопрос, то станете следующей жертвой. Однако, если вы тверды в намерении докопаться до истины, вам следует поговорить с соседями. Я призываю вас соблюдать осторожность, расследуя это дело. Если змея всего лишь дремлет, беспокоить ее логово чревато опасностью. Надеюсь, я сумел вам чем-то помочь. Пусть Господь благословит вас и охранит от бед. Якоб Эстлер».

Письмо Якоба не убавило тревог Магдалены, но что она могла поделать?..

...В последующие дни Магдалена ежедневно трудилась в ратуше над фреской, успела закончить до двадцать четвертого декабря вторую ее часть.

Отец ее день ото дня угасал, но каждый день Магдалена рассказывала ему о своей работе. Лишь сегодня, в канун Сочельника признала она в том, что нашла осенью две записки: одну – среди набросков для фрески, другую – у себя на кровати. «Просто клочки пергамента, будто бы вырванные из старой рукописи», - говорила Магдалена. – «Изящный почерк, фиолетовые чернила. Всего одно слово: ‘Прекрати’. Ты не знаешь, кто и зачем их написал?» «Магдалена, я...» - начал Клаус, когда послышался стук в дверь.

Отец предложил дочери позже обсудить эту тему, и та спустилась вниз, открыла дверь Отцу, принесшему им дрова. Парень справился о здоровье Клауса, о том, как продвигается работа Магдалены в ратуше. «Уже работаю над последним сегментом», - молвила та. «Крестьянское восстание, да?» - уточнил Отц. – «Так странно о нем говорить. Такое важное событие, а мы тогда были всего лишь детьми. Не помню, что тогда произошло: я был совсем ребенком. Я и отца своего не знал». «В этом-то и дело», - вздохнула Магдалена. – «Как бы мне расспросить тех, кто хорошо помнит эту ночь, и при этом не задеть их чувства?»

«Может поговорить с ними, пока они готовятся к рождественскому празднику?» - высказал предложение Отц. – «Клара иногда вспоминает ту ночь. Мама тоже. Попробуй спросить их. Да и Агнес – она ведь всю жизнь тут прожила, верно?» «Папа говорил, что она помогала хоронить всех, кто погиб той ночью», - припомнила девушка. – «Не знаю, захочет ли она вспоминать об этом». «Это же ради твоей фрески, Магдалена», - напомнил ей Отц. – «Думаю, стоит попробовать».

...Магдалена заглянула на ферму Гертнеров, где Клара, Урсула и Гретт выживали маски для шествия Перхтенлауфа, состоится кое нынешним вечером. Признавшись, что хотела бы поговорить о приснопамятном восстании, осведомилась девушка: «Восстание было как-то связано с тем самым убийством в Тассинге?» «Ты про смерть барона?» - уточнила Клара. – «Да нет, не думаю. Общего тут только то, что в обоих случаях Андреас пытался решить дело миром. Наверное, тогда-то наша жизнь и покатилась под гору». «Бедная Агнес», - тяжело вздохнула Гретт. – «Счастливчик был сильным человеком. Она до сих пор не оправилась от горя».

«Так-то аббат сорвался с цепи именно после смерти барона», - напомнила остальным Клара, и Урсула согласилась с матерью: «Ну конечно, он ведь решил, что жители Тассинга виноваты в убийстве. И вообще во всех бедах аббатства!» «Не знаю, как все было на самом деле, но после убийства у нас стало больше ограничений и свобод, а отношение к нам резко ухудшилась», - заявила Гретт. «Мы пытались жить, как раньше, но в какой-то момент чаша переполнилась», - добавила Клара.

«Но разве восстание было оправданным?» - спрашивала Магдалена. – «Я так и не поняла, как оно началось, все рассказывают по-разному. Из-за ограничений аббата? Знаю, крестьянам было туго, но стоило ли оно таких потерь?» «Ты скорее всего этого не помнишь, Магдалена, но по воле аббата мы буквально голодали», - молвила Клара. – «И так, и эдак бы померли». «Мы старались держать себя в руках, как могли, но у Господа были другие планы», - вздыхала Гретт. «Я помню, как я постоянно болела и хотела есть», - погрустнела Урсула. – «А дедушка все ворчал, что так было не всегда».

«Все было хорошо, пока Ханна, жена Нико, не убила Отто», - заключила Клара. – «Испугалась, что аббатство закроют, а ее двор станет никому не нужен. Мой муж не мог все пустить на самотек. Мы просто хотели справедливости. Тогда появился тот солдат, начал угрожать, горожане тут же отступили, остались только вы с Ульрихом, да, Гретт?» «Нет, Клара», - покачала головой Гретт. – «Боюсь, что даже я испугалась и умоляла Ульриха все бросить. Искренне поддерживал крестьян только мой муж».

«Папа сказал, что глубоко сожалеет о том выборе», - призналась Магдалена. – «Поэтому он и захотел нарисовать фреску». «Твой отец и в этом проявляет свою силу воли», - молвила Гретт. – «Остальные в городе считали восстание обреченным с самого начала, а то, как его подавляли, их мысли только подтвердило». «Это точно», - согласилась с подругой Клара. – «Если бы мы все сплотились, то добились бы своего без всякого насилия. К тому времени всем хотелось еды и справедливости, поэтому Петер не сомневался в успехе». «Но переговоры велись», - припомнила Гретт. – «Ульрих и Андреас хотели все решить миром».

«И тогда этот гребаный мельник решил встать на защиту этой потаскухи!» - бросила Урсула с нескрываемой злостью. – «Он всегда нас презирал, считал себя выше!» «Урсула! За языком следи!» - воскликнула Клара. «А что такого, мама?» - запальчиво отозвалась Урсула. – «Так и было! Ленхардт застрелил Ульриха просто так!» «Без всякой причины?» - поразилась Магдалена. «Да», - подтвердила Клара. – «Ленхардт попросту ненавидел горожан и ради выгоды был готов на все». «...Мой муж до последнего боролся за мир», - вздохнула Гретт. – «Он стал нашим мучеником». «Как мне думается, мельник выстрелил в Ульриха, чтобы нас запугать, но после этого Петер будто с цепи сорвался», - продолжала рассказ Клара. – «Мы стольких потеряли».

«Никогда не забуду ту ночь, когда горело аббатство», - в глазах Гретт блестели слезы. – «Затем в город вошли солдаты...» «Наши мужчины сражались, чтобы защитить нас», - говорил Клара с гордостью. – «Защитить Тассинг. В битве погибло столько людей». «Но, по крайней мере, нам удалось избавиться от аббата и монахов», - заключила Урсула, и Клара согласилась с дочерью: «Да, хоть какое-никакое утешение».

«Кого из героев той ночи мне стоит увековечить на фреске?» - обратилась к селянкам Магдалена. «Папу, конечно!» - воскликнула Урсула. «Пусть Петер и поступил опрометчиво, устроив пожар в аббатстве, но он всегда делал все ради блага Тассинга», - молвила Клара. – «Надеюсь, ты сможешь изобразить его в лучшем свете, Магдалена».

Магдалена поблагодарила собеседниц за то, что поделились с нею своей историей. Покинув общинные земли, наведалась она в гости к Агнес, которая наряду с Вероникой и Бригиттой была занята плетением венков к вечернему празднеству. Девушка попросила троих поведать ей о ночи восстания, ведь сама она помнила лишь о пламени над аббатством.

«О чем конкретно ты хочешь услышать?» - мрачно осведомилась Вероника. – «О том, как аббат морил нас голодом? Или об убийстве Отто? Думаю, такую картину увидеть мало кто захочет». «Кажется, аббата Кирсау не очень жаловали в Тассинге», - осторожно произнесла Магдалена. «Его ненавидели все, кроме гребаного мельника!» - выпалила Вероника в ответ. – «Не без оснований». «Ему нужны были только наши деньги», - гневно бросила Агнес. – «Остальное его не заботило... А еще этот выродок, этот художник, из-за которого убили отца Бригитты...»

«Вы говорите про мастера Малера?» - удивилась Магдалена желчи и горечи в голосе Агнес. – «Папа говорит, что в том не было его вины». «Не было его вины?!» - подскочила старуха, как ужаленная. – «Один раз сунуть свой нос в дела Тассинга его показалось мало, так он снова притащился и полез, куда не надо было! Ходил, вынюхивал, копал. Уж лучше бы эти тайны так и покоились в земле! К чему это привело?! Он обвинил моего мужа в убийстве дворянина! А архидиакон... Я бы убила его собственными руками, прости меня, Господи! Это ж надо, вернулся и поднял крестьян на бунт! О-о-о, поделом он сгинул в том пламени...» «Мама, успокойся», - попыталась урезонить Агнес Бригитта. – «Это было двадцать лет назад...»

«Но закончилось же все не совсем уж плохо, наверное?» - попыталась найти хоть что-то позитивное в произошедшем Вероника. – «Когда аббатство отняло дом Оттилии, она смогла остаться жить с вами». «Да... это так», - согласилась Агнес. – «Господь не оставил ее без крова в Тассинге. Бог справедлив во всем. Ему ведомо, какой Счастливчик был в душе».

«Добились ли восставшие чего-нибудь?» - спрашивала Магдалена. «Все вылилось в ужасную, кровавую бойню, но все же мир в Тассинге восстановили», - отвечала ей Агнес. – «Силой. Жаль, что все вообще произошло именно так. Мне в самого начала эта идея с восстанием не понравилась». «А теперь одному лишь старому Войславу известно, что же все-таки произошло в церкви до пожара...» - молвила Бригитта. «Некоторые любят талдычить, что плохо было всегда и насилие было единственным выходом, но это не так», - заявила Агнес. – «Из года в год все становилось только хуже. Во времена моего детства все было по-другому, как и во времена моих бабки с дедом. Аббат выжимал из горожан все соки, крестьяне страдали, ясное дело, но пойти из-за этого против церкви?»

«Но ты же сама сказала – плохо было не всегда!» - напомнила Агнес Вероника. – «Мы бились за то, чтобы стало лучше». «В итоге лучше действительно стало, правда ведь?» - поинтересовалась Магдалена. – «Несмотря на множество смертей». «Разве можно насилием что-то поправить?» - горестно вздохнула Бригитта. «Никогда не видела Петера в такой ярости», - покачала головой Вероника. «Тот солдат даже предостерегал Петера, но куда там, того только оружие смогло остановить», - понурилась Агнес.

«Значит... ничего не изменилась?» - расстроилась Магдалена. – «Совсем?» «Нет, как по мне», - мрачно отозвалась Агнес. – «Лорд в жестокости не уступает аббату и при каждом удобном случае грозится применить силу». «Вот такие дела», - похоже, и Бригитта разделяла упаднические настроения матери. – «Борись, не борись, умирай во имя цели – все одно и ничего не меняется». «Завидую я мертвым!» - с нескрываемой горечью бросила Агнес. – «Умерли с мыслью, что это что-то изменит. А нам пожинать плоды суровости бытия нашего».

Магдалена была потрясена настроениями сих женщин, смирившихся со своими страданиями и не видящему ни малейшего просвета для себя в днях грядущих.

Вечерело; дочь печатника поспешила заглянуть на постоялый двор, где Войслав, Матильда, а также Ханс Бауэр – сын Хедвиг и покойного Йохана Бауэра, его дочь Ютта и пасынок Зимон занимались приготовлениями к рождественскому пиру, состоится коий в «Золотой деснице» сим вечером.

Обратившись к собравшимся в зале, молвила Магдалена: «Я хотела вс расспросить о восстании. Я была тогда слишком маленькой и ничего не помню. Все избегают этой темы, а фрау Матильда и мастер Войслав – единственные, кто жил в монастыре». «Единственные, кто остался в Тассинге», - улыбнулся Войслав, не переставая разделывать рыбу. – «Мы с Матильдой всегда дружили с жителями города. Мы вовремя ушли из аббатства. У других братьев, как вы сами понимаете, причин оставаться здесь не было. Старый Эдок покинул монастырь. По-моему, отец Гернот дал ему денег, чтобы тот вернулся в аббатство в Корнуолл. Ференц присоединился к доминиканцам и стал инквизитором. Встречал его пару раз в наших краях. Характер стал у него мягче, если учитывать его должность. Судьба других мне неизвестна. В любом случае, в монастыре никого не осталось... Это, в общем-то, довольно деликатная тема. Почему она тебя так интересует?»

«Я хочу послушать все версии событий, чтобы верно изобразить восстание», - призналась Магдалена. – «Мне рассказали, что ландскнехты пришли в город еще до восстания и заранее попросили всех оставить аббатство в покое. Может, все правда можно было решить переговорами? Или было уже слишком поздно?» «Были те, кто хотел решить дело мирно», - подтвердил Ханс. – «Например, мастер Малер пытался призвать обе стороны к порядку, но после смерти Отто...» «Эх, Андреас», - тяжело вздохнула Матильда, лепя печенье из теста. – «Как жаль, что он умер. Сестры его очень любили».

«Папа жалеет, что не поддержал его», - молвила Магдалена. – «Говорит, что Андреас мог сдержать восстание». «Это правда», - согласно кивнул Войслав. – «По-моему, даже аббат пригласил Андреаса на ужин, чтобы обсудить ситуацию». «Жаль, что они не смогли договориться», - сокрушенно вздохнула Матильда. «Да, Андреас сделал для Кирсау и Тассинга много хорошего», - заключил ее супруг, и добавила Матильда: «Пусть даже аббат так этого и не признал!»

«Андреас даже выявил, какое зло творилось в наших краях!» - продолжал рассказывать Войслав. – «Бывший приор Ференц занимался в церкви колдовством!» «Я до сих пор не могу смириться с тем, что он умер в пожаре», - произнес Ханс, продолжавший отбивать мясо молотком. – «И знаю, что твой отец, Матильда, тоже скорбит».

«Но ведь ситуация накалилась настолько, что восстание было неизбежно, разве нет?» - уточнила девушка, и Ханс утвердительно кивнул: «Думаю, что так, да. Мы даже по грибы в лес ходить не могли без налога. Отец говорил, что такими темпами нам было не выжить. В ту ночь, когда погиб Отто, аббат угрожал отлучить от церкви всех, кто праздновал канун Дня святого Иоанна. Многие решили, что отец настоятель убил Отто в отместку». «А оказывается, это сделала Ханна, жена владельца ‘Золотой десницы’», - молвила Ютта. – «Я до сих пор считаю, что ее вынудил этот треклятый мельник». «И все-таки Отто и Ульрих стали последней каплей», - заметил Ханс. – «Мы сожгли мельницу, а вместе с ней и обеих гнид. Аббат пообещал помочь, если Андреас выяснит, кто убил Отто. Мы просто хотели, чтобы нас выслушали».

«То есть вы не планировали сжигать аббатство?» - поинтересовалась Магдалена у Ханса, и воскликнул тот: «С чего нам вообще такое планировать? Мы добивались справедливости и не хотели никого убивать! Петер сорвался. Ладно Ленхардт: на его руках была кровь Ульриха. Но сжигать аббатство...» «Когда ландскнехты увидели огонь, они решили, что в городе вспыхнуло восстание», - добавил Войслав. – «Их не смог остановить даже отец Гернот. Мы все бросились бежать. Брат Флориан пытался спасти, кого мог, но...» «Устроив пожар в аббатстве, Петер поступил как последний олух», - заявила Ютта. – «Но то, что творили солдаты... Это просто зверство».

«Я думала, что рыцари как в ‘Парцифале’, должны защищать людей», - протянула молодая печатница. «Реальная жизнь совсем не похожа на истории из книжек, Магдалена», - вздохнул Войслав, качая головой. «Отца ударили мечом в сердце, пока он защищал меня», - вымолвил Зимон. – «Я не помню, во что он был одет, но помню, что кровь на его остывшем теле была чернее любого угля». «Папа ударил одного из солдат по лицу, но рядом был другой...» - начал Ханс, но договорить не смог – душили рыдания.

Извинившись за то, что разбередила старые раны горожан, Магдалена покинула постоялый двор, устремившись через заснеженный город к общинной земле, ибо в сей вечерний час вот-вот должен начаться Перхтенлауф.

Горожане и селяне собрались на площади, ежась от пронизывающего холода. Вскоре началась процессия, возглавляемая Артемидой в обличье Светлой Святой, следовали за которой демоны, коих уводили та в лес. Выглядели маски мирян жутковато, и некоторые детишки поспешили спрятаться за спины родителей – уж слишком убедительными были демоны-перхтены. Никто не помнил, когда зародилась в Тассинге традиция Перхтенлауфа, но испокон веков чтили ее горожане, и шествие проводили в Сочельник ежегодно.

По завершении Перхтенлауфа устремились замерзшие горожане и крестьяне в «Золотую десницу», и, разместившись за накрытыми столами, приступили к празднованию наступающего Рождества, тем более что Балтас сварил особую партию пива, которое мирянам не терпелось продегустировать.

Большой Йорг поднялся из-за стола, дабы произнести речь, и собравшиеся притихли, воззрились на здоровяка. «От имени городского совета хочу поблагодарить всех, кто пришел сюда сегодня», - возвестил Йорг, язык его чуть заплетался – пиво Балтаса оказалось на удивление хорошо. – «Этот год... выдался для нас очень тяжелым. Снег валит сильнее, чем кто-нибудь может упомнить, а из-за ранних морозов сильно пострадал урожай. Народу из-за перевала приходило немного, так что у тебя, Нико, почти не было посетителей, а торговля просела у всех нас. Александр и Казимир был вынуждены у нас задержаться, и Гнази из-за снега не смог домой вернуться».

Йорг указал в сторону двух польских исполнителей, которые поспешили поклониться почтенной публике, а также Гнази, партнера изобретателя Балтасара, после чего продолжил речь: «А еще я знаю, как нам всем не хватает Клауса, который последние несколько месяцев был прикован к постели. И все же Господь благословил нас, даровав нам друг друга, добрых гостей и хорошую компанию». Йорг помедлил, выслушал одобрительные возгласы, молвил: «Год выдался тяжелым, но Бог знает, что у нас на этот Йоль остались поводы для празднования. Эндрис, без твоих инструментов нам было бы не обойтись. Доктор Штольц, ты заботился о нашем здоровье. Магдалена, ты нарисовала нам фреску. Александр и Казимир, вы помогли не падать духом долгими зимними вечерами. Но сегодня, думаю, больше всего стоит поблагодарить Балтаса за столь прекрасное пиво, сваренное для праздника!»

Собравшиеся с энтузиазмом поддержали Йорга, чествуя смутившегося изобретателя, а тот поспешил заявить, что не справился бы без помощи Гнази. Последним Йорг помянул лорда, который помог им устроить это празднование, а отец Томас благословил пир, прочитав короткую молитву.

«Всех с Рождеством!» - возвестил Йорг, знаменуя завершение торжественной части и продолжение праздника, столь любимого поселенцами.

В последующие часы Магдалена разделила с горожанами празднество, но не забыла побеседовать с соседями и касательно интересующих ее вопросов. Присела за стол рядом с Гертнерами, родичами их и свояками, и поинтересовалась у девушки Ева: «Ты, кажется, еще недавно работала над средней частью фрески? Про историю святых, верно?» «Да, мать Франциска любезно показала мне монастырь, чтобы я могла нарисовать клуатр с натуры», - молвила Магдалена. «Уверен, монастырь очень красив изнутри», - покивал Черный Тиль. – «Насколько я помню, клуатр построили в 1234 году. Лорд Кирсау был щедрым покровителем бенедиктинцев. Приятно видеть, что колеттанки заботятся об аббатстве».

«В монастырской часовне есть красивая фреска о его строительстве», - поведала собеседникам Магдалена. – «Я сделала ее эскиз для ратуши». «Как умно!» - восхитилась Ева. – «Знаешь, Отц так часто крутится у ратуши: можно подумать, он хочет стать художником». Магдалена заверила Еву, что не прочь научить Отца своему ремеслу. Черный Тиль идею с энтузиазмом поддержал, а супруга его осведомилась у девушки: «А что ты сейчас рисуешь, Магдалена?» «Восстание», - отвечала та. – «Я спросила про те дни у Агнес и, кажется, очень ее рассердила». «Ах, старушка Агнес», - вздохнула Ева. – «Она потеряла Счастливчика, а после восстания ее сердце совсем ожесточилось. Забота о внуке ей немного помогла, но неудивительно, что Агнес не хочет говорить о восстании. Тассинг долгие годы приходил в себя после той ночи. Слава Богу, за это время мы многого добились».

«Отто гордился бы тем, чего достиг наш город», - произнес Черный Тиль. «Согласна», - кивнула Магдалена, и молвила Ева: «А еще, Магдалена, он бы очень гордился тем, как ты изобразила на фреске Тассинг. Ему бы так понравилось, если бы ты стала частью нашей семьи. Неудивительно, что Отц уже столько лет тобой очарован. Ты очень красивая девушка. Конечно, надо будет еще поговорить с Клаусом, но вы с Отцем – отличная пара».

Отц поперхнулся пивом при этих словах матери, и Магдалена, воспользовавшись моментом, упорхнула к столу, разместилось за которым семейство Гертнеров. Обратившись к Йоргу, девушка поблагодарила его за то, что упомянул в своей речи о ее отце, и фермер улыбнулся в бороду: «Клаус – хороший человек, и нам всем его очень не хватает. По правде, я и не собирался сегодня произносить речь. Просто вспомнилось, сколько всего произошло за этот год. Вернер говорил, что кто-то должен произнести речь, и... Пауль сказал, что я в совете самый харизматичный». «Так и сказал?» - усмехнулся Вероника. «Ну, он сказал, что моя речь разозлит меньше всего людей», - признался Йорг. – «А Балтас пояснил, что это из-за моей харизмы. По правде говоря, никогда не думал, что жители Тассинга начнут ко мне прислушиваться».

«Но вы же всегда состояли в городском совете», - напомнила Магдалена, и Йорг напомнил ей: «Вот только совет был не всегда. Только в ночь восстания я почувствовал, что могу что-то сделать по-своему. Быть самому себе хозяином. Я любил отца, но... то, что он сделал... Я думал, из-за него наш город обречен». «Во всем виноват аббат», - молвила девушка. – «Петер поступил правильно». «Когда выступил против Гернота? Да», - согласился Йорг. – «Но ведь это он решил сжечь аббатство. Я всегда его поддерживал, потому что он мой отец. Он не мог ошибаться. В ту ночь я впервые задумался, что это не так. Тогда я понял, что можно бороться за правое дело, но делать это неправильно. Я поклялся, что больше такого не повторится. Восстание разрушило все мои представления о Тассинге. И о себе. Но случившееся во многом пошло на пользу городу. Это обнадеживает. Признаю, новый правитель строг, но он пошел нам на уступки. Городом теперь управляет совет».

«Как бы я сегодня ни ворчала, но Йорг прав», - поддержала супруга Вероника. – «Жизнь в Тассинге изменилась. Первые несколько лет были трудными, но сейчас мы живем лучше. Никаких высокомерных аббатов с их глупыми законами. Да и господин живет очень далеко от нас». «Никто нас не трогаешь – лишь бы налоги платили», - согласился Большой Йорг. – «Артемиде с Аполлоном сейчас живется лучше, чем нам в юности». «Я думаю, что вы поступили смело, выбрав свой путь», - заверила фермера Магдалена. – «И вы с городским советом славно поработали».

«Спасибо, Магдалена», - расцвел Йорг. – «Я делаю все возможное, чтобы город мог мной гордиться. И отец тоже». «Ты весь в него», - заверил внука Хворый Петер. – «Он бы тобой гордился».

Магдалена подошла поздороваться к Анне, Паулю и их детишкам – Ульрике и Андреасу. «Как тебе речь Йорга?» - обратился к девушке Пауль, и отвечала та: «Отличное напоминание о том, что у нас осталось. Всем нам нужно было это услышать». «Пауль надоумил его на это в последний момент, так что вышло совсем неплохо», - усмехнулась Анна. «Вернер настаивал на том, чтобы кто-то из совета произнес речь», - сообщил Магдалене Пауль. – «А я этого делать не очень хотел. Но надо отдать Йоргу должное. Он всегда говорит искренне, особенно после пары пропущенных стаканов».

«По правде говоря, сегодня всему городу нужно было хоть немного ободрения», - заявила Анна. – «Таких тяжелых времен в Тассинге не было с...» «...С самого восстания», - мрачно закончил за нее Пауль. «Не думаю, что кто-нибудь может перестать об этом думать», - призналась Магдалена. – «Я, например, не могу». «Может, ты и права», - вздохнул Пауль. – «Хоть и прошло уже много лет, восстание оставило на Тассинге незаживающий шрам. Мой папа частенько вспоминал одну латинскую поговорку: ‘Ignis aurum proat, miseria fortes viros’. ‘Золото огнем искушается, а человек напастями’. Несомненно, из-за восстания Тассинг оказался в ужасном положении, но нынешнее состояние города позволяет не терять надежды». «Магдалена, ты ведь художник», - обратилась к девушке Анна. – «Ты тоже это видишь».

«Думаю, да», - согласилась та. – «Почему-то все в Тассинге... кажется... ярче». «Да!» - воскликнул Пауль, воодушевившись. – «Благодаря этим суровым дням мы обрели достаточную решимость, чтобы двигаться дальше. Стремиться к лучшему». «Новое поколение – ты, Ютта, близнецы – узнали, что значит постоять за себя», - добавила Анна. «Сражаться с произволом, даже под страхом потерять дома и жизни!» - жег глаголом Пауль. – «По правде говоря, порой ночами я рад, что произошло восстание. Ты это вряд ли помнишь, но жизнь была ужасна уже до той ночи. Пламя восстания сожгло всю гнилую труху, которая десятилетиями отравляла Тассинг. Бог тому свидетель: мой отец был злодеем. Его смерть освободила меня от многолетнего страха. Во время восстания я нашел мужество пойти ему наперекор. Стать лучше, чем он. Думаю, нечто подобное случилось и с городом после разрушения аббатства. Если бы все осталось как прежде... Вряд ли бы мы сейчас вот так отмечали Йоль. Мы заплатили высокую цену, но...» «...Восстание принесло не только горе, но и радость», - закончила за него Анна, с любовью глядя на супруга. – «После восстания я смогла выйти замуж за Пауля, и теперь мы продаем зерно крестьянам по честной цене. Наши дети будут расти без страха, который я чувствовала всю взрослую жизнь. События в жизни не бывают только хорошими или плохими, Магдалена. Все зависит от точки зрения».

Магдалена поблагодарила Анну и Пауля за то, что позволили они взглянуть ей на восстание с совершенно новой точки зрения: не как на трагедию, но на... возможность очищения от скверны.

Молодую печатницу подозвал Йорг, уже порядком захмелевший, пробасил: «Тут народ вспоминал восстание, и я кое о чем подумал. Ты ведь почти закончила фреску, да? В последний раз на совете ты говорила, что работаешь над финальной частью – той, что про восстание». «Я скоро ее закончу», - заверила мужчину Магдалена. – «Я слушала воспоминания горожан о восстании, чтобы получше понять, как его изобразить. У каждого свое представление о том, что произошло той ночью. Но, кажется, я наконец решила, как изображу восстание».

«Правда?» - обрадовался Йорг, и заверила его девушка: «Я желаю почтить все, за что сражались крестьяне. Я напишу выступающего с речью Отто и солдат вдалеке». «А это хорошая идея!» - воскликнул Йорг, не скрывая энтузиазма. – «Ты расскажешь о том, что случилось, не особо вдаваясь в детали... того, что случилось. Всем это наверняка понравится. Клаус будет рад узнать, какой вариант ты выбрала. Особенно это понравится Еве».

Час был поздний, и Магдалена, пожелав гостям доброй ночи, выскользнула за дверь, на мороз, направилась к дому. Когда проходила она мимо церкви, окликнула ее из окошка своей кельи сестра Амалия, поздравив с Рождеством. «И вас с Рождеством, сестра Амалия», - отвечала Магдалена. – «Надеюсь, мы вас не побеспокоили?» «Нет, вовсе нет», - молвила та. – «Мне только в радость слышать, как люди празднуют рождение Христа. Этот святой праздник должен всем нам согревать душу». «Приятно видеть, что все с надеждой смотрят в будущее», - согласилась Магдалена. – «Особенно после того, что обрушилось на Тассинг». «Людям пришлось несладко, но даже в минуты отчаяния нельзя терять надежду», - согласилась сестра Амалия. – «Как кстати, что рождение Христа пришлось на дни, когда вокруг так мало света и тепла. В разгар зимы людям так нужно Рождество, чтобы напомнить, что придет весна. И у всех у нас впереди новая жизнь».

Амалия помедлила, а после, указав в сторону дома Друкером, поинтересовалась: «Магдалена, кто это?..» Обернувшись, заметила девушка некоего человека у угла здания, и, простившись с Амалией, со всех ног бросилась к дому. Входная дверь была приоткрыта, что усилило самые худшие подозрения Магдалены. Бегом бросившись по лестнице на второй этаж, ступила она в комнату отца... с облегчением узрев, что с Клаусом все в порядке.

«Кто-то стоял у дома, а дверь была открыта», - выпалила Магдалена, озираясь по сторонам. – «Я испугалась, что с тобой что-то случилось». «Извини, я совсем ничего не слышал», - слабым голосом отозвался старый печатник. – «Почти весь день проспал. Да и вечер тоже. Я переживаю за тебя, Магдалена». «За меня?» - удивилась девушка. «Ты слишком много работаешь», - вымолвил Клаус. – «Я знаю, сколько времени ты тратишь на меня. И знаю, сколько сил ты вкладываешь во фреску».

«Я просто хочу закончить ее до того, как...» - Магдалена осеклась, молвила: «До Рождества». «Знаю», - произнес Клаус, усмехнувшись. – «Чертовски сложную ты поставила себе задачу, учитывая размеры ратуши. Если бы расписывала одну стену, может, и успела бы... Я не вытяну, Магдалена». «Не говори так», - в душе девушки вновь занялся ужас. «С адвента мне становится только хуже», - продолжал отец. – «Биение жизни во мне слабеет, как завод в часах Балтаса. Если я могу открыть глаза хотя бы на пару часов, считай – повезло. Все хорошо... Такова жизнь. Я рад, что отправлюсь на небо раньше тебя. Хоть это и случится раньше, чем хотелось бы нам обоим. Слишком много смерти я повидал за свою жизнь».

«Я просто хотела, чтобы ты увидел, что я могу», - выдавила Магдалена. – «Чтобы ты гордился мной». «Я и так горжусь тобой», - заверил ее Клаус. – «Каждый день жизни. Тебе не нужно мне ничего доказывать. Я хотел бы посмотреть на готовую фреску, но вполне обойдусь. Я знаю, что это будет прекраснее всего, что создали мои руки». «Не говори так», - всхлипнула девушка. «Но это правда», - заверил ее Клаус. – «Я неплохо справлялся, конечно. Однако всегда знал, что ты меня превзойдешь. Ты уже видишь то, что мне увидеть было не под силу. Видишь и претворяешь в жизнь». «Я пытаюсь», - заверила его Магдалена, и улыбнулся печатник: «И у тебя получается. Не знаю, умру ли я завтра или послезавтра, но времени у меня мало. Однажды утром ты проснешься, и тебе придется жить своей жизнью. Делать все для себя. Любить для себя. И делиться своей любовью со всем миром. Потому что любовь – единственное, ради чего стоит жить».

Клаус просил дочь принести ему еды, и девушка, обещав разогреть суп, устремилась вниз по лестнице...

Дождавшись, когда удалится девушка, из-за двери выступил мужчина, облаченный в ветхие одежды, приблизился к кровати печатника, проскрипел: «Клаус... Прости меня, Клаус... За все...» «Ты... здесь...» - изумился печатник, узнав гостя. «Я пытаюсь защитить Магдалену», - вымолвил тот. – «Пытаюсь найти ответ. Ни о чем другом после пожара я думать не могу... О нем... И о них... Они всегда со мной. Они все там – кружатся в Пляске смерти. Барон. Пьеро. Счастливчик. Ханна. Петер. Отто. Каспар... Август... А теперь и ты».

На пороге комнаты возникла Магдалена. Узнав незнакомца у кровати отца, девушка вздрогнула, выронив миску с супом, закричала: «Кто вы такой?! Что вам нужно от моего отца?!» «Магдалена, все хорошо, не бойся», - обратился к дочери Клаус, а незнакомец просил у девушки прощения, молвив: «Прошло столько лет, что я совсем забыл о манерах. А ты, вероятно, забыла мое лицо. Или то, каким оно было когда-то».

«Магдалена, это Андреас Малер», - представил ночного гостя Клаус. – «Вернулся из мертвых». «Вы пришли сюда, чтобы убить моего отца?» - Магдалена никак не могла уразуметь происходящее. – «Убить меня?» «Нет, я не нападал на твоего отца», - отвечал Андреас, отбросив капюшон, и открыв взору девушки свое лицо. – «Я никому здесь не хочу причинить зла».

«Не понимаю, Андреас, где ты был все эти годы?» - вопросил Клаус. «Скрывался», - вздохнул Андреас. – «Почти не выходил из руин. Иногда бродил по лесу, когда было тепло. Воровал хлеб у Гретт. У тебя воровал книги». «А, значит, я не сбрендил», - усмехнулся Клаус. «Только благодаря им я не забыл, что такое слова», - продолжал говорить Андреас.

«Погоди, но как вы выжили в пожаре?» - поинтересовалась Магдалена, и отвечал Андреас: «Кое-как... Я нахватал полную охапку книг и отнес их в скрипторий. Когда дыма стало слишком много, я начал терять сознание. Следующее, что я помню – как Каспар тащит меня в крипту». «Твой ученик?» - поразился Клаус. – «Мальчишка? Но ведь ты приказал ему возвращаться в Зальцбург». «Никуда он не стал возвращаться», - с горечью вымолвил Андреас. - «Сидел в лесу и наблюдал за тем, что происходит. А когда увидел меня в окне библиотеки, бросился туда через крипту, чтобы меня спасти... И спас. Но он видел, как я пытался вынести книги, и... Нырнул в библиотеку. Я не смог его остановить. Я был практически без сознания. Он так и не вернулся, Клаус... Когда я очнулся, вокруг не было никого, кроме трупов. У меня не хватило совести показаться вам на глаза. И я не мог вернуться к Сабине. В этот пустой дом. Поэтому и спрятался».

«Так это вы дорисовали Пляску смерти в аббатстве!» - осознала Магдалена. «Я нашел причину продолжать рисовать», - подтвердил художник. – «Прости, если напугал. В аббатство много лет никто не захаживал. Я думал, что... меня никто не найдет. Я боялся с тобой заговорить. Боялся говорить со всеми».

«Это ты оставлял записки с фиолетовым шрифтом?» - напрямую вопросила девушка, и Андреас, помедлив, отрицательно покачал головой: «Нет, это дело рук другого. Того, кто не хочет, чтобы ты закончила фреску. Того, кто убивал и готов убить снова, лишь бы никто не узнал об истории Тассинга». «Истории Тассинга?» - озадачилась Магдалена. – «Но почему?» «Потому что истинная история Тассинга отличается от той, которую нам рассказывали», - пояснил Андреас. – «Ее скрывали, шаг за шагом, слой за слоем, пока не запрятали полностью. Но она все еще здесь. И всегда была у нас под ногами. И над ней до сих пор реет призрак смерти, который уже несколько поколений не дает Тассингу покоя». «Кукловод», - произнес Клаус.

Магдалена переводила исполненный недоумения взгляд с отца на художника, пытаясь осознать прозвучавшие слова. «Куклодов? У нас под ногами? О чем вы вообще?» - спрашивала она. «На твоего отца напал тот же человек, что склонял жителей Тассинга к убийству Отто Циммермана», - доходчиво разъяснил Андреас. «И Лоренца Ротфогеля», - добавил Клаус. «Верно», - согласился художник. – «Преступник передвигается по римскому акведуку, который проходит под городом и монастырем. Я прекрасно изучил эту суть тоннелей. Я видел бродящего по ней призрака, способного просочиться сквозь любую щель. Видел, как он сгибался пополам, чтобы проникнуть туда, куда я за ним последовать не мог. Я обошел каждый сантиметр акведука, исследовал весь старый город, но одного места так и не нашел. Логова, где прячется Кукловод. Это древнеримский храм, который не должна увидеть ни одна живая душа».

«Митреум!» - осознала Магдалена. – «Вы знаете, где он?» «Нет, но меж обрушившимися тоннелями есть место, где я еще не был», - отвечал ей Андреас. – «И, кажется, я знаю, как туда попасть. Идем со мной, Магдалена – я покажу». «Что, сейчас?» - растерялась девушка. «Если Кукловод узнает, что мы задумали, даже не знаю, как он поступит», - помрачнел Андреас. – «Нужно действовать быстро».

«Защищай мою дочь, Андреас», - велел художнику Клаус, и поклялся тот, что сделает это даже ценой своей жизни.

Двое шли через пустующий ночной город. Народ все еще веселился на постоялом дворе, и вокруг не было ни души. Андреас привел спутницу к ратуше, пояснив ей: «Здесь обнаружили римские руины, когда раскопали фундамент здания. Решили поберечь камень и пристроили погреб к уже имеющейся римской стене. Отсюда можно пройти в... тайное место». «Ну... хорошо, идем в погреб», - пожала плечами Магдалена.

Они спустились в погреб. Андреас подвел спутницу к дальней стене, выбито на которой было: «Сегодня Корнилий идет в термы и поднимается на шестую ступень в митреуме». «Это какое-то граффито, нацарапанное адептом Митры», - озадачилась Магдалена. – «Что оно нам дает?»

Вместо ответа Андреас взял в руки кирку, несколькими ударами проделал в стене отверстие, открывался за которым ход в акведук. «По нему поступает вода в термы, поэтому вы думаете, что он приведет нас в митреум», - догадалась девушка, и Андреас утвердительно кивнул: «Именно». «Вы так в этом уверены?» - Магделана с опаской заглянула в подземный тоннель. «Мы знаем, что он есть», - пожал плечами Андреас. – «Я знаю, где его нет. Полагаю, это единственное место, где он может быть. Он где-то рядом с термами».

Они протиснулись в отверстие, ступили в тоннель; Магдалена озаряла путь масляной лампой. Вскоре обнаружили они ступени, ведущие вниз, во тьму – к термам. Каменный пол покрывал ил – следствие наводнений, случавшихся в минувшие столетия.

Очередные ступени, обнаруженные Магдаленой и ее спутником, вели вниз, и заключил Андреас: «Должно быть, там некогда был гипокауст. С его помощью нагревались комнаты выше. В северных римских колониях такие системы не редкость».

Этажом ниже лицезрели двое целый лес колон, решили разделиться ненадолго, дабы осмотреться в сих позабытых пределах. Девушка исчезла, затерявшись меж колоннами, и Андреас остался один. Вернулись голоса: те, что за последние годы звучали в разуме его все громче и громче.

«Как ты мог забросить свой труд, Андреас?» - спрашивал барон Лоренц. – «Я думал, что ты настоящий творец, мастер своего дела. Но твое наследие – одно лишь горе». «Ты хоть верил, что я виновен, или внушил себе это, чтобы совесть не мучила?» - гневался Счастливчик. «Я думала, ты понимаешь, что у меня не было другого выхода!» - настаивала Ханна. – «Твоя бессердечность нас всех сгубила!» «Учитель, зачем вы отправили меня в пламя?» - вопрошал Каспар.

Хор голосов... отражение снедающих душу сомнений... и захлестывающего разум безумия...

Тьму акведука сменила панорама горящего Идеального города, бесновался в коем великан, круша белокаменные башни. «Ты все еще здесь», - выдохнул пораженный Андреас, взирая на остающуюся на полуразрушенном троне Меланхолию. «Да», - прошелестела та. – «Но ненадолго». «Я думал, что сошел с ума», - пробормотал художник. «Пока нет», - изрекла Меланхолия. – «Не совсем. Но этой дорогой ты идешь уже давно, очень давно. Ты должен навсегда уйти отсюда, Андреас. Навсегда покинуть это место». «Но как? Что мне делать?» - спрашивал Андреас. – «Я даже не знаю, как сюда попал!» «Андреас, когда-то ты находил здесь убежище», - напомнила ему Меланхолия. – «Но оно стало тюрьмой. Тюрьмой, которую ты сам построил, чтобы защитить себя». «От чего?» - прошептал Андреас. «От боли», - изрекла Меланхолия. – «От риска. От жизни как таковой».

«Я не могу здесь оставаться», - вспомнил художник. – «Я должен помочь Магдалене! Как мне выбраться?» «Андреас, архитектор здесь ты», - напомнила ему Меланхолия. – «Я постараюсь помочь, но ты – единственный, кто может ответить на этот вопрос».

Андреас устремился в лабиринт горящего Идеального города. Структура его постоянно изменялась; улицы сменялись тупиками, на место стен открывались новые ходы...

«Привет, Андреас», - предстала супругу Сабина. – «Я все еще здесь... Часть меня всегда будет здесь, с тобой. Ты так долго не разговаривали. Почему?» «Все развалилось на части», - прошептал Андреас, отводя взгляд. «Но это не значит, что мы не смогли бы собрать все заново», - отметила Сабина. «Я не знал, как», - признался Андреас. «Никто не знает», - в глазах Сабины отражалась глубокая печаль. – «Жаль, что ты не дал нам шанса». «Слишком поздно», - вымолвил Андреас. «Быть может, для нас, но не для тебя, Андреас», - произнесла Сабина. – «Еще не поздно для Магдалены». «Да, Магдалена», - встрепенулся Андреас. – «Я должен помочь ей». «Ты можешь, Андреас», - подтвердила Сабина. – «Но тебе необходимо навсегда покинуть это место. Уверена, ты справишься». «Мы когда-нибудь еще увидимся?» - осведомился Андреас с надеждой. «Не здесь», - отвечала Сабина. – «Но, может, когда-нибудь. В более приятном месте. В счастливом сне».

И вновь – бесконечные белокаменные стены, извилистые улицы и переулки. Как же выбраться из этого лабиринта?.. Как же вновь обрести себя?..

«Мастер Андреас!» - Каспар радостно улыбался своему наставнику. Подмастерье остался таким, каким Андреас видел его в последний раз – тогда, когда полыхало аббатство... «Я так рад снова увидеть вас, мастер», - вымолвил Каспар. «Почему ты так говоришь?» - хрипло выдавил Андреас. – «Ты погиб из-за меня». «Я просто хотел вам помочь, мастер Андреас», - пояснил мальчик. – «Вы не могли мыслить ясно. Вам больше незачем винить себя». «Но что мне делать?» - спрашивал Андреас, и предположил Каспар: «Вернуться к жизни, наверное». «Хотел бы я знать, как», - вздохнул художник. «Помогите Магдалине, мастер», - посоветовал подмастерье. – «А она поможет вам». Андреас поблагодарил мальчика за совет, а тот – своего наставника... за все, чему научился от него

Лабиринт городских улочек продолжал изменяться; Андреас отчаянно пытался отыскать выход, но безуспешно. «Твой разум борется сам с собой, Андреас», - пред художником возникла фигура Беатриче. – «Он знает, что жизнь полна боли, и пытается защитить тебя от нее». «Беатриче?» - поразился Андреас. – «Я думал, что ты ушла». «Ты вернул меня», - был ответ. «Но... что же мне теперь делать?» - спрашивал Андреас. «Не останавливайся», - велела Беатриче.

Коротко кивнув, Андреас продолжил бег и метания по обращающимся в руины улицам Идеального города. Здесь должен, просто обязан быть выход!..

Малыш Август... и боль, рвущая сердце и душу, ничуть не утихшая за минувшие десятилетия... «Столько ночей, столько лет я не видел твоего лица», - выдавил Андреас. – «Подумал, что и вовсе забыл его... хоть и знал, что ты все еще здесь. Молча ждешь меня. Я не могу изменить прошлое, не могу спрятаться от него. Оно всегда здесь, на поверхности, как бы глубоко я его ни закапывал. И я не знаю, что мне делать с этим». «Все хорошо», - улыбнулся Август. – «Папа, все хорошо. Тебе не нужно больше здесь прятаться». «Мне страшно, Август», - признался Андреас, и проронил мальчик: «Я знаю. Но именно поэтому тебе нельзя здесь оставаться. Есть люди, которым ты нужен». «Что, если я не смогу им помочь?» - озвучил художник сыну свой главный страх, и тот развел руками: «Не знаю, папа. Я слишком маленький. Наверное, ты сам должен в этом разобраться». «Безусловно», - кивнул Андреас. – «Ты прав. Спасибо». «Я люблю тебя, папа», - заявил Август, и отвечал художник: «Я тоже тебя люблю. Спокойной ночи, Август».

Стены лабиринта сдвинулись вновь, но Андреас был уже близок к внешней стене Идеального города. Где-то здесь непременно должны означиться его ворота!..

«Разум все еще пытается защитить тебя», - и снова Беатриче. «Нет», - на этот раз Андреас был исполнен уверенности. – «Нет, мне не нужно этого делать. Этот мой разум. Мой лабиринт. И я ухожу». «Но то, то ты увидишь дальше, может смутить тебя...»

Сознание Андреаса вознеслось над лабиринтом Идеального города, и зрел он, что держит тот в руках Беатриче. «Ничего не понимаю», - пробормотал Андреас, взирая на представшее ему видение. – «Почему ты держишь лабиринт?» «В твоем разуме слились двое», - прозвучал ответ. «Ты и кто-то еще?» - осведомился Андреас в недоумении. «Все можно разделить на слои», - прошелестела Беатриче. – «Даже наши воспоминания. Со временем фундамент теряется в толще земли. Мы больше не можем вспомнить, как попали сюда, не можем вспомнить, что было раньше». «И что же было раньше?» - осведомился Андреас. «Матерь Божья, оберегающая лабиринт, как я оберегаю тебя», - изрекла Беатриче. – «Но даже ее происхождение теряется в прошлом. Лабиринт не всегда кто-то оберегал. Но сам лабиринт существовал».

Образы изменились; зрел Андреас Деву Марию – Царицу Лабиринта... а затем преобразилась реальность, и обнаружил себя художник в некоем зале, стены коего украшали поблекшие от времени римские фрески. У разрушенной колонны стояла на коленях сестра Амалия, опустив ладонь на каменную голову статуи Марса.

«Сестра Амалия?..» - выдавил Андреас, озираясь по сторонам и лихорадочно пытаясь понять, где очутился на этот раз. – «Это... на самом деле происходит? Я все еще у себя в голове?» «Вы здесь, со мной», - тихо изрекла затворница, устремив безмятежный взор в пространство. – «Но мы здесь не телом, а духом». «Мы все еще в руинах?» - спрашивал Андреас. «Мы в табернакле», - молвила Амалия. – «В самом сердце лабиринта. Ваш дух блуждал, и Господь привел вас сюда». «Но... я не понимаю», - выдавил художник. – «Как вы выбрались из кельи?» «Никак», - отвечала Амалия. – «Здесь только наши духи, Андреас».

«Это... видение?» - поразился Андреас. «Вы сбиты с толку, я понимаю», - отозвалась женщина. – «Порой я не уверена в собственных видениях. Но если вы сейчас оказались здесь со мной, значит, такова была воля Господа».

В чертог ступила Магдалена, опешила, зрев пред собой Амалию. «Сестра, что вы делаете?» - растерялась девушка. «Это центр лабиринта, табернакль», - просветила ее Амалия. Термин был знаком Магдалене. Табернаклями именовались реликварии для хранения Святых Даров между Евхаристиями. Неужто оказались они в одном из подобных мест?..

«Сюда Господь посылает мой дух, чтобы исполнить его волю», - продолжала говорить Амалия, глядя в пространство. – «Он привел сюда и ваши души. Должно быть, всем нам что-то предстоит». «Сестра, мы ищем митреум», - заявила Магдалена, которая была совершенно не в настроении слушать речи об эфемерных материях и высших пластах реальности. – «Это он?» «Митреум? Нет», - чуть заметно покачала головой сестра Амалия. – «Это табернакль. Место, сотканное не из материи, но духа. На протяжении многих лет Господь призывал меня в это место. Он всегда открывал мне Свою волю. Совсем скоро Он откроет ее и вам».

Магдалена и Андреас переглянулись, и художник осторожно поинтересовался: «Сестра, как ваш дух проникает сюда?» «Через дверь, отделяющую жизнь от смерти», - отвечала отшельница. – «Мой дух нисходит в сии глубины сквозь могилу, когда слышит зов. Здесь Господь говорит мне, какие послания я должна принести. И кому». «Вы доставляете послания?» - насторожилась Магдалена. «Да», - подтвердила Амалия. – «Некогда я была писцом. Я переписывала труды великих церковных наставников. В частности, Оригена. Но пожар все уничтожил. Я думала, что больше никогда не возьму в руки перо. Пока ко мне не вернулись видения».

«Нет!» - вырвалось у Андреаса; в глазах художника отражался ужас – свидетельство столь потрясшего его озарения. Будто не замечая никого и ничего за пределами своего мирка, Амалия продолжала вещать, и слова ее эхом отдавались во тьме подземелья: «Когда в аббатстве начался пожар, я не смогла спасти своих сестер. Никого из них. Я успела схватить лишь одну книгу и рулон ткани. Я не могла понять, почему Бог пощадил лишь меня одну. Но Он показал мне. У Бога был высший план на меня, на мои руки. Отец Томас объяснил мне это. Он всегда помогает видеть суть. Он говорит, что мне нужно делать, что Господь велит мне делать».

«Так это были вы...» - осознал Андреас. – «Все эти годы записки писали вы. Сестра Амалия, вы подтолкнули этих людей к убийству!» «Что?!» - возопила затворница, сжав голову руками. – «Нет... Нет! Не может быть! Господь не стал бы использовать меня для этого!» «Успокойтесь, сестра», - пыталась увещевать кричащую от ужаса Амалию Магдалена. – «Мы разберемся, что случилось». «Это бессмыслица», - растерянно покачал головой Андреас. – «Зачем Амалии желать чьей-то смерти?!»

«Нет... Я бы не стала! Он бы не стал!» - стенала Амалия, потрясенная до глубины души – измученной, истерзанной. – «В Его посланиях не было ничего, что говорило бы об убийстве! Нет, нет, нет... Меня здесь нет! Этого не может быть!»

Затворница без чувств распласталась на каменном полу. Послышались торопливые шаги; в помещение ступил отец Томас, бросился к Амалии, шепча слова утешения.

«Отец Томас?!» - поразилась Магдалена. – «Как вы сюда попали?» «Тассинг – древнее место», - отвечал ей священник. – «На протяжении веков здесь прокладывали множество дорог и тоннелей, одни поверх других. Под обычными дорогами скрыты тайные проходы, и никто об этом даже не подозревает. И открыла их заново сестра Амалия. Она же нашла это место».

«Подождите...» - нахмурился Андреас, оглядел чертог. – «Размеры этой залы... Это же фундамент церкви! Отец Томас... то есть, вы...» «В иных обстоятельствах я был бы очень рад вас видеть, Андреас», - признался Томас, улыбнувшись. – «Но что греха таить, я в любом случае счастлив, что вы живы. Слава Богу! Хотя причина нашей встречи оставляет мало поводов для радости».

«Вы?!» - бросил Андреас, сжав кулаки. «Вы с сестрой Амалией виновны во всех убийствах?!» - потребовала ответа Магдалена. «Нет, она ни о чем не знала», - отвечал им Томас. «Но записки!» - воскликнул Андреас. – «Они написаны ее рукой». «Да, но она не знала, зачем они нужны», - растолковал ему священник. – «Я... направлял ее. Говорил ей, что писать».

«Зачем?» - спрашивала Магдалена. – «Чего вы добивались?» «Оглянись вокруг», - предложил девушке Томас. – «Что ты видишь?» «Изображения римских богов, Марса и Дианы», - смутилась та, приглядевшись к фрескам на стенах митреума. «Присмотрись внимательнее», - Томас, похоже, ждал более точного вывода.

«Очень похоже на статую святого Маврикия на лугу», - заметил Андреас, и Магдалена, согласно кивнув, добавила: «И изображения святой Сатии из святилища... Ничего не понимаю». «Это святой Маврикий и святая Сатия», - подтвердил отец Томас, и, выдержав паузу, добавил: «И в то же время Марс и Диана». «Наши святые – это римские боги?» - нахмурившись, уточнила Магдалена. «Когда римляне покинули Тассинг, их здания, их храмы, их статуи остались», - вымолвил священник. – «Христиане поселились здесь столетия спустя. И обнаружили разрушенные временем реликты имперских времен. Статуя Марса-отца, что некогда оберегала римские поля, все еще стояла там, безголовая и безымянная. Поселенцы уверовали, что перед ними святой Маврикий, уже ставший легендой на их родине. Они нашли святилище Сатии и, не понимая, что она представляла собой Диану, решили, что это еще одна местная святая».

«Нередко в историях заимствуются и изменяются персонажи из старых сказок», - заметила Магдалена. «Но это не истории, Магдалена», - возразил ей Томас. – «Это святые. Наши святые. Поселенцы смотрели на них глазами христиан, а не римских язычников. Никто не знал, что это римские боги, потому что записей о том, чем римляне занимались на этой земле и что здесь создали, не осталось». «За исключением Historia Tassiae», - произнес Андреас. «Но о Historia Tassiae тогда еще никто не знал», - говорил священник. – «Возможно, книга еще даже не была написана... Эта книга считалась давно утерянной, но к отцу Томасу – тем не менее – попала в руки копия».

«И поэтому вы убили его», - заключил Андреас. «...Да», - не стал отпираться Томас. – «Отравил ядом. Никто ничего не заподозрил». «Погодите, что?!» - Магдалене показалось, что она ослышалась. – «Вы кого-то убили?!» «Да простит меня Господь – да, грешен», - подтвердил священник. – «Когда отец Матиас узнал, что ничто не указывает на пребывание святого Маврикия в Тассинге... что святилище на лугу являло собой статую Марса, воздвигнутую римлянами сотни лет тому назад... что святая Сатия оказалась римской богиней Дианой, он преисполнился решимости положить конец этим заблуждениям».

«А вы решили положить конец ему самому», - бросил Андреас. «Андреас, люд наш верит в святого Маврикия», - напомнил ему Томас. – «В чудеса, творимые Господом через его десницу! А еще они верят в легенду о святой Сатии, в то, что она помогла Маврикию и до сих пор оберегает Тассинг». «И что изменится, если они узнают, что ошибались?» - поинтересовалась Магдалена. – «Что святых здесь не было?» «Подумай, что тогда будет с десницей святого Маврикия», - настаивал священник. – «С людьми, возносившими молитвы к нему, к святой Сатии, и верившими, что их мольбы услышаны. С церковью, даровавшей людям надежду и обманувшей их. Если дать людям причину усомниться в существовании святых, не усомнятся ли они в самой церкви? Не усомнятся ли они в Евангелии, слове Божьем?»

«Кто-то, может, и усомнится, но вы всегда говорили, что Христа нам следует принять по собственной доброй воле», - напомнила отцу Томаса Магдалена. «Да, конечно», - подтвердил тот. – «Но оберегание легенд о наших святых доброй воле не мешает». «Вы оберегаете ложь!» - отчеканил Андреас. «Только для того, чтобы пролить свет на более важные истины!» - стоял на своем Томас. – «Господь так возлюбил этот мир, что Он пожертвовал Своим единственным Сыном! Если вы уверовали в это... Воистину уверовали... Вечная жизнь ждет вас. И святые ступали среди нас. И реликвии их творят чудеса. И слышат они молитвы наши, и отвечают на них».

«И пара защитников города никогда здесь не бывала», - резюмировал Андреас. «Им этого знать не следует, Андреас!» - выкрикнул священник в гневе. – «В этих горах иногда кажется, что Господь слишком уж далек от нас. Но крестьянин из Тассинга встать в поле, окинуть долину взглядом и молвить: ‘Здесь побывал святой Маврикий. Господь есть и был с нами, и пребудет с нами во все дни до скончания века’. Такова истина. Даже если легенда о святом Маврикии лжива». «И вы считаете, что это все оправдывает?» - с горечью вопросила Магдалена. «Больше не считаю», - признался священник. – «Но тогда мне казалось, что деяния мои праведны. Я был неправ. Знаю, в это трудно поверить, но я пытался сохранить жизни. Не дать смертям свершиться».

«Но на одном убийстве все не закончилось, верно?» - спрашивал Андреас. – «В один прекрасный день барон Ротфогель привез еще одну копию Historia Tassiae... копию, которую он обещал передать аббату, чтобы прошлое Кирсау стало достоянием общественности. И если бы отец Гернот прочел ее, перед ним встал бы тот же выбор, что и перед отцом Матиасом». «Учитывая, как отец Гернот управлял аббатством, сейчас я понимаю, что мои страхи, скорее всего, были беспочвенны», - развел руками отец Томас, и бросила Магдалена ему в лицо: «Эта мысль не помешала вам организовать следующее убийство». «Ты права», - согласился Томас. – «Не помешала».

«А Отто в чем провинился?» - вопрошал художник. – «Он явно Historia Tassiae в глаза не видел. Он и читать-то не умел. Его смерть в конечном итоге побудила Петера и остальных разрушить аббатство». «Я такого исхода представить себе не мог», - признался Томас. – «Недооценил гнев Петера и недовольство со стороны крестьян».

«То есть, вы убили его, чтобы предотвратить восстание, но вместо этого сами стали его причиной?» - уточнил Андреас. «Я не убивал его, как не убивал и барона Ротфогеля», - напомнил ему Томас. – «И целью моей было не предотвращение восстания. Я не мог позволить ему показать всем найденное им... Во время раскопок при строительстве фундамента ратуши». «Стену акведука?» - озадачилась Магдалена, и священник покачал головой: «Нет, все знают о существовании старых акведуков. Это не новость. Он нашел каменную голову. Утерянную голову статуи на лугу, статуи у святилища святого Маврикия».

«Как она туда попала?» - осведомилась Магдалена, устремив взор на каменную голову, помянутую Томасом, находящуюся на груде щебня. «Скорее всего, сработали совместные усилия дождей, наводнений и времени», - пожал плечами Томас. «Черный Тиль говорил, что крестьяне каждый год находят на полях старые инструменты и керамику», - припомнила девушка. «Да», - подтвердил настоятель. – «И голова была скрыта от нас на протяжении веков. А Отто раскопал ее. Он собирался поделиться со всеми своим открытием, якобы говорящим о том, что Господь благословил наш город. Но Отто не знал, что статуя изображала совсем не святого Маврикия. Потому что Отто не мог прочитать высеченные на шлеме слова. Mars Pater».

«А вот городской священник, которому он все рассказал, знал», - резюмировал Андреас, и, когда Томас утвердительно кивнул, заключил: «И вы договорились встретиться с ним в канун Дня святого Иоанна рядом с ратушей». «Я не мог позволить ему уничтожить веру в местных святых!» - воскликнул Томас. «И вы заставили несчастную сестру Амалию записать выдуманные видения», - вымолвил Андреас, ибо кусочки головоломки сложились, наконец, в цельную картину, - «видения, которые она не могла вспомнить... и глубокой ночью отнесли записки Ги, Ханне и Мартину. Чтобы один из них убил Отто так же, как кто-то убил Лоренца».

«А мой отец?» - Магдалена дрожала от гнева. Этот тихий, мягкий человек был источником бед Тассинга на протяжении тысячелетий! Девушка готова была голыми руками на части его разорвать! «Мне очень жаль, Магдалена», - тяжело вздохнул отец Томас. «Как вы могли?» - спрашивала девушка в гневе и горечи. Весь ее мир переворачивался с ног на голову...

«Поверь, мне тоже было непросто», - произнес священник. – «Мне всегда казалось, что я действую по необходимости». «Из-за фрески?» - уточнила девушка, и подтвердил Томас: «Да. Клаус ушел в работу с решимостью кающегося грешника. Он копал все глубже и глубже, пытаясь выяснить, что происходило в Тассинге. В Кирсау. Я боялся, что рано или поздно он узнает о... Маврикии. Сатии. Об этом месте. Обо всем».

«И из-за этого вы попытались от него избавиться», - заключила Магдалена. «Нет, я хотел лишь его напугать», - отвечал ей Томас. – «Сначала – запиской. Но он проигнорировал ее. Я подумал, что уж разграбленная мастерская точно заставит его задуматься. Я... не ожидал, что он так быстро спустится. Это был несчастный случай». «Никакой это не несчастный случай!» - выкрикнула девушка. – «Вы чуть не убили его». «Я знаю», - отвел взгляд священник.

«И что вы теперь сделаете?!» - потребовал ответа Андреас. – «Убьете меня, убьете Магдалену?» «Конечно же, нет», - отозвался священник. – «Мне не хватит на это ни сил тела, ни силы духа. Но даже если я не смогу вам рассказать всем о моих злодеяниях, я могу сделать так, чтобы никто не нашел это место... Для меня уже все кончено. Пусть секреты Тассинга погибнуть вместе со мной!»

С этими словами священник начал наносить удары по опорной колонне в центре зала. «Отец! Вы нас всех убьете!» - воскликнул Андреас. – «Вы убьете Амалию!» «Тогда забирайте ее с собой и уходите», - бросил Томас в ответ. – «Можете говорить горожанам все, что хотите, н если останетесь, то мы погибнем здесь вместе». «Вы правда убьете себя и разрушите церковь только ради того, чтобы никто не узнал эту тайну?!» - воскликнула Магдалена. «Восстановить церковь проще, чем веру», - вымолвил Томас, продолжал разбивать колонну. – «Я готов заплатить за это».

Андреас подхватил остающуюся в беспамятстве сестру Амалию на руки, бросился вслед за Магдалиной к выходу из митреума. Они бежали прочь по тоннелям акведука, а за спинами их рухнула опорная колонна, и тонны камня погребли под собою Кукловода...

«Что мы им скажем?» - задумчиво спрашивал Андреас, когда брели они с Магдаленой к пролому в стене, ведущему в погреб ратуши. «Почему бы нам просто не сказать им правду?» - предложила девушка. «По той же причине, которая заставила отца Томаса ее скрывать», - пояснил Андреас. «Получается, он все-таки добьется своего?» - спрашивала Магдалена. – «После того, как причинил всем столько горя?» «Думаешь, будет лучше наказать жителей Тассинга?» - вопросом на вопрос отвечал художник. – «Какой толк рассказывать всем про святого Маврикия и святую Сатию? Возможно, именно в этом отец Томас был прав. Вдруг это разрушит их веру?»

«Думаю, он ошибается», - молвила Магдалена. – «Люди здесь достаточно крепки в своей вере, чтобы услышать правду». «Ты знаешь их лучше меня», - согласился с мнением ее Андреас. – «Учитывая, что меня так долго здесь не было». «Я думала, что мне станет легче, если я узнаю правда», - призналась девушка. – «Мы выяснили, кто все это подстроил, кто напал на моего отца. Но нам никого не вернуть. Мы не в силах унять ту боль, что он причинил». «Отец Томас больше не сможет никому навредить», - произнес Андреас, и Магдалена пожала плечами: «Может, ему больше никогда бы и не пришлось».

Андреас согласился с мнением, высказанным спутницей: да, горожане имеют право знать – о святых, о римлянах... обо всем. Ибо так будет правильно...

Двое покинули подземелье, направились к дому Магдалены. Потрясенные горожане собрались у рухнувшей церкви, обсуждая, что означает сие знамение, случившееся в рождественскую ночь?..

Амалия покамест не пришла в себя; Андреас осторожно опустил ее на кровать Магдалены, после чего наряду с последней поднялся в комнату Клауса. Взяв отца за руку, Магдалена начала тому рассказ о последних событиях. «Все дело было в ратуше», - говорила девушка. – «Точнее в погребе. Андреас нашел там старинное римское послание, что указывало на митреум... Ну вот, мы прошли акведук. Видимо, участком, который мы отыскали, много сотен лет никто не пользовался. Мы обнаружили старую римскую купальню. Дальше пути не было, так что мы спустились на уровень под купальнями. Кажется, Андреас назвал его гипокаустом. В какой-то момент я потеряла Андреаса из виду. Стало так страшно, что он больше не вернется, что мы оба заблудились. Но затем я услышала его голос вдалеке, и мне сразу стало так спокой...»

Магдалена осеклась, ощутив, как обмякло тело отца. Дрожащей рукой коснулась она шеи Клауса; пульса не было...

Закрыв лицо руками, девушка опустилась на колени, разрыдалась; Андреас крепко обнял ее, разделяя скорбь...

Бежали месяцы...

Прошла зима, весна вступила в свои права.

Магдалена покидала Тассинг, ибо, приняв предложение Эстер и ее родителей, уезжала в Прагу. Многие из жителей города пришли проводить ее – много добрых слов было сказано, множество напутствий произнесено.

Сестра Амалия призналась Магдалене, что собирается искупить свою вину, в подробностях записав события, здесь произошедшие, а молодой священник, отец Элиас, благословил девушку, велев беречь разум от богемской ереси.

Запряженная повозка с мешками муки и с пожитками Магдалены оставалась близ мельницы, и цыганский странник Вацслав, остававшийся в лесу вместе со Смоки и помогавший ему в производстве древесного угля, уже разместился на козлах.

Здесь Магдалена простилась с Эльзой, Анной и Паулем... а также Андреасом Малером, которого приютили те у себя. Не ведала девушка, что ждет ее в будущем, но надеялась, что обретет свое счастье где-то там – далеко, за холмами и долинами.

«Ты уже уезжаешь?» - всхлипнула Анна, и Магдалена кивнула: «Да, я доеду с вашей мукой до Миттенвальда, а затем поплыву вниз по реке Изар».

«Жаль, что ты уезжаешь, Магдалена», - обратился к девушке Андреас. – «Но надеюсь, Прага станет для тебя лучшим местом на земле». «Если верить рассказам Эстер, мне там все должно понравиться», - улыбнулась девушка. «Это твоя возможность начать жить своей жизнью», - напутствовал ее Андреас. – «Я вот большую часть своей потратил Бог знает на что. Не повторяй моих ошибок. Дыши полной грудью». «Постараюсь», - пообещала Магдалена. – «Не знаю еще, как, но я справлюсь... Хотела бы я, чтобы он тоже увидел Прагу, Андреас». «Я знаю», - вздохнул художник. – «Ему бы там понравилось».

Обратившись к Магдалене, поинтересовался Пауль, почему она оставила последний участок фрески пустым. «На будущее», - загадочно улыбнулась молодая печатница. – «Если только история Тассинга не оборвется в тот момент, когда я уеду отсюда».

Андреас обнял Магдалену на прощание; та забралась в повозку, долгое путешествие ее в новую жизнь началось...

Андреас Малер остался в Тассинге, обучая малышей Андреаса и Ульрике Мюллеров – детей Анны и Пауля – художественному искусству.

Годы спустя Андреас Мюллер продолжил дело своего мастера, и в городской ратуше подле фрески Магдалины Друкерин появился его рисунок, отражались на котором генеалогические древа жителей Тассинга...

История древнего города не канула в Лету, но была заботливо сохранена для будущих поколений...